я мимо пробежал, но уходя – всмотрелся повнимательней, и так мне стало хорошо, что я там сигареты три, наверно, выкурил, усердно изучая это творчество.

Там явно был изображен читальный зал: на фоне книжных стеллажей столы теснились, а за ними разные сидели люди. Впрочем, и стояли несколько. И тетка шла в очках, по виду – явная библиотекарша. А ближе всех сидел, и цветом выделялся, и других был покрупней – прекрасно узнаваемый Мартин Лютер. Я присмотрелся к остальным, и радость несусветная меня постигла: это вовсе были не читатели, а мои прославленные коллеги из веков и стран различных. Рядом с Лютером, сверкая маленькими яростными глазками, сидел сам Лев Толстой в одноименного названия блузе. И Мольер там был, и был Шекспир, Хемингуэя я узнал (хотя и без гарантии), и Чехов там поблескивал пенсне, стоял Сервантес, а неопознанных десятка полтора персон давали полную свободу для догадок. Этой картиной Лютер как бы зачислялся в ряд великих сочинителей, теперь уж с этим не поспоришь.

В силу перечисленного выше я в весьма прекрасном настроении вернулся в мой ночлежный номер, и теперь последнее, из-за чего я навсегда запомню город Аугсбург.

Заранее простите мне распахнутую эту урологическую подробность, но я ведь вознамерился открыто все назвать и объяснить. Сходив в туалет и уже начав сливать воду, я вполне случайно (у меня такой привычки нету) глянул на донце унитаза – и обнаружил кровь. И весь остаток дня уже с тоскою думал о врачах, к которым мне теперь ходить придется, об анализах докучных (я к тому же их боюсь безумно) и о прочих мало симпатичных перспективах.

Так что не сбылось предвестие удачности гастролей, хотя было явное. Ко мне, когда я только что вошел в аэропорт, кинулся упитанный немолодой еврей, восторженно забормотав прекрасные слова:

– Игорь Миронович, вы не можете меня не помнить, я вам года три назад звонил из Тель-Авива!

И засмеялся я тогда и с радостью подумал, что гастроли начинаются чудесно – значит, так оно и будет до конца. Но не сбылось.

О крови я забыть уже не мог, она мне каждый день теперь напоминала о себе, но каждодневность выступлений-переездов целиком и начисто заглатывает все, что не относится к гастролям. Еще я помню, как стоял в тамбуре какого-то очередного поезда, смотрел на маленький экран, где отмечалась скорость и ближайший город, и о давнем-давнем прошлом вспоминал.

Я первую издал когда-то книжку (тонкую, верней, брошюру), из моей прямой профессии истекшую, – «Локомотивы настоящего и будущего». Там я, в частности, писал (не сам придумал, вычитал в журнале), что в Германии и Франции уже вот-вот наладят поезда со скоростью до 200 км в час. Шестидесятый с небольшим тогда был год, и мне редактор эту перспективу резко вычеркнул. Во-первых, это явная фантастика, сказал он мне, а во-вторых и в главных – не фига пропагандировать мифический успех отсталой иностранной техники.

Между тем на спидометре экранном ярко проступала цифра скорости на данную минуту – 280 км в час. И я вздохнул, стараясь более не думать о горестях своих на фоне воспоминаний о тогдашних днях счастливых.

Мелькали города. Я простодушно радуюсь уже который год, когда вижу многолюдный зал. В том, что ходят меня слушать, есть какая-то таинственная, чисто витаминная подпитка чувству, что живу оправданной и полноценной жизнью. И ни к гонорарам, ни к гордыне эта радость не имеет отношения. Не силой же публику гонят в этот зал. Часто вспоминаю прочувствованные слова какого-то прожженного и явно пожилого театрального директора: «А если зритель не идет, его не остановишь».

В Кёльне у водителя, который возил меня по городу, был навигатор с голосом Ленина. Я каждый раз благодарно вздрагивал, слыша этот незабвенный картавый голос: «Повогачивайте напгаво, батенька, немедленно повогачивайте напгаво!»

Я жил не в городе самом, а в получасе от него езды, у давних замечательных приятелей. Хозяин дома был проктолог с многолетним опытом, и было бы уместно у него спросить про ту кровь, но мы так изобильно и прекрасно пили виски, что это мне и в голову ни разу не пришло.

А в Дюссельдорфе произошла со мной чисто театральная накладка. Шло уже к концу первое отделение, когда вдруг в задней правой части зала громко засмеялись несколько десятков зрителей. Ничего смешного я не говорил и вроде глупости не отморозил никакой – тогда бы засмеялись все, и я, недоуменно туда глянув, продолжал крутить свою программу. Выяснилось все в антракте. У какой-то женщины зазвонил в сумочке мобильный телефон, она поспешно вынула его и сказала, голоса не рассчитав и всем соседям слышно:

– Сейчас не могу с тобой разговаривать, я сижу на Губермане.

В немецком городе Росток и вовсе я душой воспрянул: всего два выступления осталось. Там наутро перед поездом в Ганновер меня взялись покатать по городу две новые знакомки. И уже в соборе местном на огромные часы, шестой (или седьмой) век идущие без остановки и ремонта, поглазел я тупо и почтительно, когда внезапно у меня звонок раздался на мобильном телефоне. Год Собаки о себе напоминал весомо и угрюмо: умерла в Москве моя теща, Лидия Борисовна Либединская. Через час я ехал в Берлин, чтобы там получить визу в Россию. Утром был в Москве, жена чуть позже прилетела.

Мне писать о Лидии Борисовне и тяжело, и странно, потому что более чем сорок лет был рядом я с уникально сложным человеком.

В ней сочетались властность и покладистость, невероятный эгоизм – с распахнутым доброжелательством и щедростью, способность к светскому поверхностному трепу – с мудрым пониманием людей и ситуаций. Ну а главное, конечно, была яркая, глубинная, острейшая (животная, сказал бы для точности) любовь к жизни – в ее крупных и мельчайших проявлениях.

Гостевальные тещины застолья будет еще долго помнить множество людей. А как она для этого нещадно эксплуатировала своих дочек, а потом и внучек – сразу же забылось дочками и внучками, осталось только обожание и восхищение. Какое дикое количество ничтожных мелочей она приобретала, будучи у нас в Израиле (недаром было сказано, что ходит она здесь со скоростью сто шекелей в час), и как она потом раздаривала это!

С какими яркими и интересными людьми Лидия Борисовна дружила – трудно перечислить, и они ее любили, что меня порою поражало, потому что личности такие мало склонны к близости сердечной.

А со своим старением борясь, поскольку жизнь от этого тускнела и скудела, теща делала усилия неимоверные. Так, она где-то прочитала, что