Брендрил побежал обратно, и вылетавшие во все стороны из-под его ног камешки, ударяясь, гремели как ружейные выстрелы.

Над головой Брендрила что-то зашипело, затрещало, раздался грохот и нарастающий рев. Сойти с пути гнева Скорбеллы пеплоход не успел. Он сгинул под лавиной камней; прошла крохотная вечность, и вот они снова замерли. Пепел медленно ложился наземь. Полуночно-синей фигуры нигде не было видно, и при дворе Скорбеллы и вновь наступила тишина.

* * *

На трудный спуск по склону Скорбеллы у Хатин с Арилоу ушло несколько часов. Все кругом скрывало облако, и приходилось напрягать слух, чтобы не оступиться. Когда вес Арилоу сделался совсем неподъемным, а боль в ногах – невыносимой, продолжать путь стало уже физически невозможно. Обессиленные, обе девочки упали на землю. Пеплоход, похоже, отстал от них на несколько миль.

Прийдя в себя, Хатин нашла укрытие в пещерке – огромном застывшем пузыре лавы, который уже наполовину обрушился. Она сгребала в кучу листья и жухлый дрок вокруг себя и сестры, чтобы хоть как-то сохранить тепло, и тут Арилоу дернулась, будто ее ударили. Взгляд девочки застыл на точке за спиной Хатин. Столь диким был страх, написанный у нее на лице, что Хатин невольно обернулась, но не увидела ничего – ничего, кроме вихрящейся дымки.

Арилоу широко раскрыла рот, и из ее горла вырвался ужасающий низкий гортанный звук, словно кто-то силой сдавил ее, как кузнечные мехи, пытаясь извлечь голос. Пауза, и снова у Арилоу открылся рот; сестра закричала – протяжно, неровно, страшно, срываясь на мычание и неотрывно глядя в туман.

Вновь Хатин вообразила, как Арилоу блуждает по земле в поисках бездумно оставленного тела. Должно быть, дух сестры бродит от дома к дому в Погожем, затем летит назад в деревню и видит, что хижин больше нет, а на их месте – пепелища. Находит следы, ведущие к пещере, идет по ним, а может, и ступает на Тропу Гонгов…

Крики Арилоу жгли, как раскаленная лава. Судорожно раскрытыми ладонями она принялась дико бить себя по лицу.

– Послушай, Арилоу, это я! – Хатин схватила сестру за руки и водила ими по собственному лицу, волосам, плечам, чтобы Арилоу могла узнать их, пусть даже не слыша ее голоса. – Я тут! Я с тобой! И ты со мной, все еще со мной!

Она крепко обняла Арилоу и стала раскачиваться взад-вперед, пока крики сестры не перешли в хрип, а после – в тихие всхлипывания. Сестры улеглись спать, но Хатин так и не разжала объятий.

Лишь когда усталость затуманила разум, Хатин, уже соскальзывая в сон, удивилась, как это еще пеплоход не примчался на крики Арилоу. Однако тихих шагов нигде не было слышно, и казалось, будто мгла поглотила его без следа.

– Господин Прокс?

На плечо заботливо легла чья-то рука, и он с усилием, превозмогая боль, приподнял веки. За окошком портшеза покачивались пальмы, будто начищая до ослепительной голубизны небо, а вид до́ма с белоснежным фасадом обжигал разум.

– Мы на месте, господин Прокс.

Собственная голова казалась отлитой из меди, и он с трудом ее поднял.

– Вот. – Из горлышка бутылки в кожаном чехле вынули серебряную пробку, и поднесли сосуд к губам Прокса, позволив тому сделать небольшой глоточек. Он хотел было ухватиться за бутылку, но ее отняли. – Простите, ваш желудок еще слишком слаб и может принимать лишь по глотку за раз.

Дверь портшеза распахнулась, и Прокс чуть было не вывалился в пылающий ад безжалостных красок и звуков. Как долго он странствовал? Несколько дней? Ему показалось, что на улице полдень, но точно он сказать не мог. Когда носильщики принялись сгружать поклажу с эпиорнисов: сумки, оплетенные кожей бутыли с водой и клетки с курлычущими голубями, – Прокс непонимающе уставился на них.

Его бережно, но твердо взяли под левый локоть, и он с благодарностью оперся на чужую руку.

– Боюсь, им захочется вас поприветствовать, но, думаю, мы все можем проделать быстро и безболезненно, – пробормотали ему на ухо, пока вели по дорожке к сияющему дому.

– Поприветствовать? – сухо проскрежетал Прокс. – Что? Кто?

Не успел он дождаться ответа, как из дома навстречу хлынули эти самые что и кто: услужливые и уважительные речи да церемониальные, поблескивающие на солнце цепи.

– Это губернатор Нового Трудмоста, – пробормотали над ухом. – Он глух как тетерев. Достаточно будет поклониться и улыбнуться ему.

Губернатор сменился молодым человеком с крепким рукопожатием и резким голосом.

– Это помощник губернатора. – Проксу казалось, что бормотание рождается прямо у него в голове. – Ему бы ничего так не хотелось, как вашей поддержки. Пока не отдохнете, ничего не позволяйте ему подсовывать вам на подпись.

Со всех сторон долетали голоса, которые лупили, точно в гонг, по мозгам.

– После выпавших на вашу долю испытаний вы наверняка жаждете правосудия…

– …предприняли собственные шаги, которые, думается, вы найдете…

– …символ…

– …слишком уж долго хитроплеты…

– …хитроплеты…

– …разумеется, как только поправитесь, – говорил ему помощник губернатора, – но, я считаю, весь город захочет услышать ваш рассказ. Из-за потери Скитальцев страсти и без того кипят, и, мне кажется, горожане вправе…

Не переставая разглагольствовать, помощник провел Прокса в комнату в дальнем конце коридора. Прокс испытал облегчение, только когда за ним затворилась дверь.

Он неверным шагом прошел вперед, наскоро окинув приготовленную комнату затуманенным взором. Орхидеи. Желтый самородок медовых сот в фарфоровой чаше. Графин воды. Кровать под балдахином… Кровать под балдахином? Неужели и впрямь комнату готовили для него? Письменный стол. Ах, похоже, что и правда для него.

Прокс проковылял к столу и рухнул в кресло перед ним. Пока он не касался лица, его снедало ощущение, будто оно облеплено мокрой глиной. Одного одного взгляда в маленькое, покрытое царапинами зеркальце хватило, чтобы понять почему.

Прокс едва смог узнать себя. Все лицо у него было изуродовано красными волдырями. Какие-то уже затвердевали, покрываясь сухой коркой. Другие лопнули, брызнув на щеки яично-желтой сукровицей. Больше всего пострадали лоб, скулы и переносица – на них словно и не осталось кожи.

Прокс уставился на свое отражение, вспоминая, как заботился всегда о собственной внешности. Однажды, бреясь, он поранил подбородок и потом целый день изводил себя мыслью, что все только и делают, что пялятся на его порез. В горле пересохло настолько, что даже комок не встал. Прокс потянулся за водой.

В первый день, когда Прокса вынесло в море, он даже не почувствовал, как беспощадно печет солнце – лишь какое-то странное тянущее ощущение в коже, и только. Вооруженный треснувшим веслом, Прокс был слишком занят тщетной борьбой с течением и бурей и не обращал ни на что внимания.