В гостиной на пианино стояла маленькая ночная лампа, розовый свет которой освещал диван с двумя пухлыми, в горошек, одеялами и огромными подушками.

– Вот, ложитесь. Здесь, Нора, ночная рубашка, если нужно, полотенце… Ванная комната по коридору направо, увидите, там я тоже свет оставлю…

Нора, увидев постель, не обращая на меня никакого внимания, стянула с себя джинсы, оставшись в белых трусиках, свитер, быстро надела голубую длинную рубашку с короткими рукавами и нырнула под одеяло, выбрав для себя место на диване возле стенки.

– Спокойной ночи, – пробормотала она и практически сразу уснула, засопела.

Я несколько минут стоял, глядя на нее, на ее одежду, потом, осмелившись, поднял со стула джинсы, сунул руку в карман и достал носовой платок. Подошел с ним к ночнику и развернул, чтобы получше разглядеть «улику», скрытую от меня Норой.

Это был маленький золотой лепесток с розовой эмалью, очень похожий на часть женского ювелирного изделия – сережки или кольца, может быть, кулона.

Вероятно, этот золотой обломок зацепился за бахрому половика и остался незамеченным экспертами. Получается, что Нора была права, когда допускала целесообразность повторного осмотра места преступления?

Но почему она ничего не рассказала мне?

Я сфотографировал лепесток при помощи своего телефона, вернул находку Норы на место, разделся, погасил свет и лег спать. В постели под одеялом показалось прохладно, и я забрался под одеяло Норы, где было тепло. Прижался к ней, крепко спящей, и закрыл глаза.

У стоматологов тоже болят зубы, вот и у Иры моей тоже разболелся зуб, причем зуб мудрости, и она попросила меня его удалить.

Операция оказалась трудной, зуб сидел глубоко, и когда Ира вышла, пошатываясь, из кабинета, вид у нее был больной. Благо наступил вечер, я посадила ее в машину и привезла домой. Когда действие анестезии закончилось, я дала ей таблеток, чтобы снять боль, и уложила в постель, укрыла теплым одеялом.

Чтобы не нарушить ее сна, я ходила по квартире на цыпочках и в носках. Даже ужин не стала себе разогревать, чтобы не греметь посудой. Мне было очень жаль сестру. И вот часов в девять вечера, когда я сидела в гостиной на диване и смотрела телевизор в наушниках, до меня донесся звонок в дверь. Сняв наушники, я услышала, как мне тогда показалось, невероятно громкий звонок!

Я бросилась открывать и была потрясена, страшно разозлилась, увидев в дверной глазок Вадима.

– Открывай! – гремел он на весь подъезд. – Я знаю, что ты прячешь ее у себя!

Я распахнула дверь и бросилась на него, чтобы зажать ему ладонью рот.

– Заткнись ты! – зашипела я. – Ей удалили зуб, она спит! Ты чего орешь?

Он был пьяный, от него разило алкоголем. Никогда в жизни я еще не стояла так близко к этому Вадиму. Его густые спутанные волосы пахли лимоном, черные глаза смотрели так, словно выпивали своим черным светом мои глаза. Верхняя губа, розовая, влажная, припухшая… казалось, что такая форма явилась результатом пластической операции – настолько она была вызывающе привлекательна. Темно-синий свитер, черные джинсы. Все новое, дорогое, вероятно, подарок друзей или любовниц. Я смотрела на него и понимала, что так крепко удерживало рядом с ним мою сестру. Он был невероятно красив, притягателен и сексуален.

Внезапно он схватил меня за плечи и придвинул к себе, запрокинул мне голову и сказал мне прямо в лицо, обдавая меня горячим алкогольно-карамельным дыханием:

– Отдай Иру, она – моя.

– У нее своя жизнь, а у тебя – своя, – прошептала я, глотая слезы. – Вадим, прошу тебя, оставь ее в покое! Вы – совершенно разные! Ты слишком весело проводишь время. Ты – пьяница и наркоман, ты ей не пара!

– Но она любит меня, а я – ее. – Его пальцы словно выпустили когти, настолько болезненной была его хватка. Мои плечи просто онемели от боли! – И никто не имеет права вмешиваться в наши отношения.

– Никаких отношений больше быть не может! И то чувство, которое она к тебе когда-то питала, умерло. Она больше не любит тебя, она сама сказала мне об этом.

– А ты подвинься, впусти меня, и пусть она сама мне все скажет. – Он сделал попытку отодвинуть меня, как если бы я была мебелью, и в эти секунды он коснулся меня своей щекой, волосами, плечом, и я почувствовала, как колени мои слабеют и что я уже воспринимаю его не как Вадима-чудовище, долгое время отравлявшего жизнь моей сестры, а как молодого красивого зверя, готового совокупляться со всем живым.

Это было стыдное, глубоко засевшее во мне чувство, желание принадлежать мужчине, чувство, редко охватывавшее меня и вызывавшее во мне бурную фантазию, главным персонажем которой мог быть таксист, зрелый мужчина с собакой в парке и даже сосед по лестничной клетке – профессор математики…

Сердце мое бешено колотилось в груди…

И тут случилось невероятное, Вадим грубо схватил меня большим и указательным пальцами правой руки за щеки, приподнял мое лицо и впился губами в мои губы. Я даже успела почувствовать твердость его зубов на своих губах! Дыхание мое остановилось, я почувствовала, как меня затрясло. Промелькнула мысль, что вот так же он, вероятно, общается со всеми теми, кто составляет его свиту или, наоборот, чьей свитой является он сам, сладострастник, безумец, человек, не отказывающий себе ни в одном из своих самых дерзких и порочных желаний. На мгновение я увидела замутненную картинку из многих придуманных мною: голый Вадим в гостиничном номере с бутылкой шампанского в руке… Всегда, когда Ира говорила мне, что Вадим отправился в свое очередное путешествие, мне представлялась именно эта картина.

– Я знаю, что это ты убил своего деда, – прошептала я, когда мое дыхание восстановилось. – И Эмму Китаеву тоже ты убил. Там, в Панкратово. Тебя видели в ее кафе, есть свидетели… Ты доигрался, мальчик!

Он отпустил меня и даже оттолкнул. Стоял передо мной в расслабленной позе, раскачиваясь, приоткрыв лениво глаза с тяжелыми веками и густыми темными ресницами, и криво усмехался.

– Могу представить себе, что она делала с моим дедом, раз он отвалил ей все свое состояние… Мерзкий сладострастник, скотина! Она должна была умереть, иначе как?

Взгляд его потух.

– Вы ничего не докажете… Потому что вы – дуры. – Он пьяным жестом махнул рукой и поплелся к лифту. – А дед мой на кладбище, понятно? И Китаева эта – тоже на кладбище! Да только что мне с того? Теперь все достанется ее наследникам! Ну не идиотизм ли? Да я кашу манную ел в той квартире. И кто теперь там будет жить? Ее муж? Отпрыски? Родственнички? Вы все…

Он пролился ядом сквернословия. Никогда в жизни я не слышала столь грязных ругательств.

– Я еще приду, – сказал он, перед тем как за ним захлопнулся лифт.

Я вернулась в квартиру, тихо прикрыв дверь и заперев ее на два замка. Увидела свое отражение в зеркале и испугалась: мое лицо было красным. Словно меня окунули в томатный сок. Зачем он поцеловал меня? Как посмел? И что это за странное такое желание? Или же это его манера общаться? Кто-то при встрече пожимает руки, кто-то обнимается, а он, может, целуется?