19

Было раннее лето; однажды вечером на виноградной горе, где у нас стоял летний дом, брат мой с иронической гримасой на лице аккомпанировал пению матери; тонкие пальцы его с проворством фокусника танцевали по клавишам пианино. Ни отец, ни мы с братом не настаивали на этом представлении; это дядя Ботонд, романтик и простофиля, не мог угомониться, убеждая гостей, осоловевших в темно-синем бархатном вечере от аромата сирени и фурминта десятилетней выдержки, что в такой час ничего не придумать лучше, чем песни Шуберта в матушкином исполнении. Дядя Ботонд понятия не имел о том, что у матушки осталась только одна грудь и что ей прописана лучевая терапия. Дядя Ботонд помнил только, что давным-давно, когда еще и брат, и я были лишь цветами, плавающими в бескрайнем океане метафизической субстанции, он, Ботонд, состоятельный помещик и комендант приписанного к армии конезавода, бравый офицер, лысеющий, но еще мускулистый и с ног до головы порядочный, в преддверии бала, устраиваемого расквартированным в городе артиллерийским полком, — предложил нашей будущей матушке руку и сердце и, главное, на свои мужественные мольбы обменяться кольцами получил легкомысленное «да». За солидное подношение он узнал у матушкиной швеи, что на его избраннице будет ультрамариновое бальное платье из атласного шелка, и по этому случаю велел парадный зал в ратуше задрапировать тканью такого же цвета. Ботонд ст ал жертвой головокружения от успехов: влажно блестя карими глазами, он взял у матушки, королевы бала, обещание, что она просидит с ним весь полуночный чардаш, который длится целый час, и, кто бы ни приглашал ее, не пойдет танцевать. Взамен он, слегка раскисший от вина, гладил своими усами, распространяющими благоухание специального средства для усов, матушкино запястье, — надо сказать, он мог бы поискать магию и поэффективнее. Матушка сидела, сидела, мило отвергая одного за другим подкатывавшихся к ней лейтенантиков, но мало-помалу бес вселялся в нее, и, когда перед ней опустился на колено мой неотразимый отец, барышня сказала: «Если пообещаете на мне жениться, так и быть, пойду с вами танцевать». Мой бородатый отец, покупавший на банковские кредиты леса и строивший узкоколейку в горах, раздумывал недолго: «Ладно, милая, вы — моя жена». Одетая в вечернее платье, вырезанное до границы приличий, матушка до этой самой границы и покраснела.

Вот так и случилось, что нас с братом, два цветка в метафизическом океане, выловил, чтобы потихоньку положить на подушку спящей суженой, не дядя Ботонд: ему, бедняге, достались лишь песни Шуберта. От этих песен, однако, он так расчувствовался, что после того, как захлопнулась крышка пианино, долго тискал матушкину руку, а матушка, тоже немного размякшая от аплодисментов, от вина, от воспоминаний, не торопилась отнимать у верного Ботонда свои нервные, экзальтированные пальцы. Отец к тому времени основательно набрался; он сам ходил, что-то напевая себе под нос, в погреб, наполнять новые фляги, а что оставалось в мерной колбе, выливал себе в рот — для того, может быть, чтобы пьяным своим остроумием немного развеселить жену, которая в те времена все чаще плакала, отстраненно держа в руке книгу с заложенным между страницами безымянным пальцем. Поэтому, выбравшись с тремя флягами из погреба, отец, увидев их сплетенные руки, одним прыжком оказался возле них и стал поливать фурминтом редеющие волосы Ботонда. И даже предложил своему закадычному другу дуэль: «Вот что: давай выстрелим друг другу в живот! Разве эта божественная женщина не стоит такой жертвы?» Хотя былые дуэли поминались в окрестностях лишь в шутку, в отставном коменданте конезавода отец нашел достойного соперника. Ботонд встал, тремя пальцами поправил пышный узел галстука-бабочки, протер глаза, в которые попало вино, и сказал лишь: «Если случится так, что я тебя убью, обещаю усыновить твоих детей». Он поцеловал матушке руку, поклонился гостям и удалился. Отца, который на дуэли ухитрился каким-то образом попасть Ботонду в левую ягодицу, мы с братом ездили навещать в Будапешт, в государственную тюрьму, где много лет спустя и брат, и я провели несколько тягостных месяцев. А в те старые добрые времена на третьем этаже еще держали несколько камер, чтобы арестантам из господского сословия было где отсидеть за подобные шалости месяц-другой. Мы знали, что отец не слишком страдает в заточении: ему позволили взять с собой в камеру матрац и кресло, питание ему доставляли из ближайшего ресторана, в углу стоял целый ящик винных бутылок — и тем не менее он чуть с ума не сходил от скуки. Нам дали разрешение навестить его, и в один прекрасный день мы с гордым видом прошли по тюремному коридору между двумя надзирателями; я тогда уже состоял в подпольной студенческой коммунистической организации и знал: если меня схватят, не будет ни вина, ни кресла — только ходьба из угла в угол с утра до вечера.

Но папаша наш, который в искусстве воздержания никогда не преуспевал настолько, чтобы в женских собраниях различных конфессий, существующих в нашем городке, не фигурировать в качестве главного блюда едва ли не в каждом меню сплетен, от которых дамы содрогались и закатывали глаза, — словом, папаша и сейчас блистательно соответствовал тем представлениям, которые сложились о нем в обществе. Перед его дверью стоял часовой с устрашающими усами-пиками и со штыком. И — разрешение, не разрешение — пускать нас он категорически отказался. Я грозил устроить скандал, жаловаться госсекретарям; что это такое: стерегут человека так, словно он коммунист-террорист, а не добропорядочный человек, всего лишь пытавшийся защитить свою честь; мы сейчас же идем к коменданту — и мы с самым решительным видом двинулись прочь. Тут часовой дрогнул: не извольте сердиться, не извольте никуда ходить, дело в том, что у барина в гостях дама. Возможно, двадцать лет спустя я вспомнил как раз папашу, когда на том же самом этаже той же самой тюрьмы сказал врачу политической полиции: «Не так уж и плоха была бы эта тюрьма, если бы сюда несколько бутылок мускатного да бабенку кило на семьдесят, с розовым задом, с чайной розой в зубах и с черным цилиндром на голове». «Почему именно с чайной розой и цилиндром?» — завертел птичьей головой врач. Ну, папаша! Такого даже мы от него не ожидали. Брат скорчился от смеха, на что изнутри раздался стук и отец наш, весьма дороживший своим достоинством, крикнул: «Эй, сынок, — он имел в виду с любопытством заглядывавшего в камеру стража, — скажи этим соплякам, чтоб не хихикали у меня! Пускай лучше выпьют по бокалу вина за мое здоровье, о котором вот и барышня может свидетельствовать». И он протянул нам через окошечко в окованной железом двери два стакана с вином, бутылку же с остатком сунул в руки стражу: «А это, сынок, выпей сам». Затем в окошечке на мгновение мелькнуло женское лицо с большим ртом и рыжими волосами. Девица была веснушчатой, даже, кажется, с усиками, на голове ее была высокая шляпа, в зубах — роза; она показала нам мясистый язык. «Господи боже! — воскликнул я, едва не падая. — Какие усики! Я от них с ума сойду!» Девица ухмыльнулась и исчезла, а в окошечке возникла та непостижимая, широкая дьявольская рожа, на которой не всегда можно было понять, что сейчас последует: взрыв хохота или апоплексический удар. «Я тоже с ума схожу, осел! Ну, увидели, жив я, и хватит с вас! Окажите честь еще раз завтра после обеда!» На набережной Дуная брат упал на скамейку, вытянул длинные ноги; его сотрясал беззвучный хохот. У него даже слезы выступили; лишь через некоторое время я обнаружил, что он скорее плачет, чем смеется. «Матушка больна раком, к тому же украла у директора больницы золотые часы. Ей жить осталось самое большее год, так сказал врач, когда я ему возвращал часы. А этого бабника, этого дуэлянта несчастного через две недели после матушкиных похорон удар хватит на такой вот усатой курве». Он ошибся, удар отца не хватил. А я спустя две недели после похорон матери несколько дней кряду, в полном безмолвии, просидел в темной, окнами во двор, уставленной фарфоровыми безделушками квартире той самой девицы.