Близнецы не удосужились ответить на вопрос, привыкшие, должно быть, к его колким шуточкам, но у меня с ним или у него со мной разборки еще не закончились. И вот мы вышли на лестничную площадку. Близнецы молчали, замкнувшись в себе, а он, не дожидаясь лифта, стал спускаться по лестнице, как вдруг остановился и бросил мне: «А чем ты собираешься заняться потом, после учебы?» Бах — и в вас летит невесть откуда взявшийся мяч, он летит сбоку, и я сам, не желая того, ловлю его налету и сгибаюсь под тяжестью удара, от которого у меня звенит в животе. Что же делать с этим мячом? Не знаю. Наверное, господин Дефонтен бросил его мне, чтобы ему было не так скучно спускаться по лестнице. Я заметил, что он слегка замедлил свой шаг, и в этот момент я захотел, чтобы он замедлил свой шаг, чтобы его вопрос стал настоящим вопросом. Я не хотел, чтобы он уходил, но чего же я от него хотел?

И я произнес то единственное, что никогда, никому не хотел говорить, что сам не решался сформулировать для самого себя, я сказал, заранее ожидая презрительного взгляда: «Я хотел бы писать, месье». Я думал, что услышу его снисходительный смех, но он остановился на полпути и с серьезным видом обернулся ко мне: «Журналистика, кино?», и я: «Литература, месье», и он: «Ну что ж, выбирай хорошего издателя и присылай мне свой контракт до того, как соберешься его подписывать». И он исчез. Наконец!

Из окна мы смотрели на ходившего взад-вперед шофера. Внезапно он бросился к машине, чтобы открыть дверцу пассажиру, но ни тот, ни другой не подняли головы, не махнули на прощание рукой близнецам. Автомобиль уже скрылся за углом, а мы втроем все еще стояли, перегнувшись через подоконник, прислушиваясь к затихающему вдали реву мотора — так на концерте ловят последнюю протяжную ноту до ее полного растворения в тишине зала.

Я был благодарен близнецам за то, что они молча, словно загипнотизированные, наблюдали вместе со мной за жизнью улицы, прислушиваясь к ее тысячеголосому гомону, — так мы успокаивались после вторжения посторонних, восстанавливая целостность нашего мира. У Лео и Камиллы это хорошо получалось; они по-своему, с большим почтением относились к другим людям, и хотя я нередко обвинял их в равнодушии, сейчас они проявляли необыкновенную деликатность по отношению ко мне. Наверное, они все же обладали чувствительной натурой, которую скрывали за маской равнодушия. Когда мы были моложе, я не раз слышал не только от Клода Бланкара, но и от других детей: «Ну и придурки твои дружки!», на что неизменно отвечал: «Они придуриваются с тобой, потому ты сам придурок». В том возрасте мы легко обменивались подобными «любезностями» и на них никто не обижался. Но в моем ответе была и доля истины. Лео и Камилла все время были в опасности. Их сверхчувствительные антенны улавливали слишком многое, что исходило от другого человека, возможно, даже больше, чем тот сам знал о себе, и им постоянно приходилось быстро складывать свои антенны и уносить ноги, дабы не столкнуться как маленькой яхте с огромным танкером. Эта способность чувствовать, что творится в душе человека, шла, по всей вероятности, от их двойственной природы. С самого рождения Камилле приходилось считаться с Лео, а Лео — с Камиллой. И не забудьте еще о том, что творилось в животе их матери.

«Мда… ну а как же объяснить ваш случай, Рафаэль?» — задали вы мне свой вопрос, месье… В самом деле, как?

Они не сталкивались со мной, а нашли меня. «Мы тебя сразу узнали», — сказал однажды мне Лео, когда мы вспоминали, как они, совсем маленькие, худенькие, впервые появились в нашей школе, как направились ко мне, невозмутимо шагая вдоль парт, как представились по имени и, словно взрослые, протянули по очереди мне руку. «Мы узнали тебя» — но как?

«Теперь-то вы знаете, что они хотели этим сказать», — я до сих пор слышу вас, мой дорогой психоаналитик, и помню, как мне хотелось расхохотаться от вашего осторожного тона. Вы говорили так, словно я был начинен динамитом, готовым взорваться от ваших слов. «Какой же вы хитрец! — хотелось закричать мне. — Конечно, я знаю, но что это меняет?»

Вам очень нравилась наша необычная троица — не думайте, будто я ни о чем не догадывался. Я прекрасно знал, что вы делаете заметки не только во время наших сеансов, но и после, так как, выйдя из кабинета, я еще некоторое время стоял, прижавшись ухом к вашей обитой двери, гроша ломаного не стоившей по части звукоизоляции, слушая, как вы шелестите страницами, яростно скрипите ручкой, и мне хотелось открыть вашу никчемную дверь и как ни в чем не бывало произнести: «Имея столько бабла, уж могли бы установить дверь с нормальной изоляцией!» Я подслушивал, ничуть не смущаясь следующей пациентки, но не думаю, что та женщина, выглядевшая такой апатичной, выдала вам меня. Напротив, если кто-то вернул ей мужество, то, скорее, это был я, а не вы, поскольку спустя несколько мгновений на ее бледном лице появилась мимолетная улыбка, а я улыбнулся ей в ответ. И в этот момент между нами воцарилось такое взаимопонимание, которого у нее, видимо, не было ни с одним живым существом, чему я чертовски обрадовался. «А ты вовсе не пропащий человек, Рафаэль, браво, старина Раф», — говорил я себе, спускаясь вприпрыжку по лестнице.

Поль тоже умел молчать, но по-другому. Молчание с Полем означало погружение в пустоту времени, в которой можно было нежиться до бесконечности. Молчание с близнецами, напротив, предполагало пересечение тысячи препятствий, которые невозможно было выразить словами, а когда нам приходилось срочно возвращаться в мир слов, посадка была жесткой.

— Зачем ты признался, что мы одолжили тебе бабки на кендо? — сердито буркнул Лео. — Глупо.

— И зачем ты сказал, что собираешься стать писателем? — подхватила Камилла. — Ему необязательно об этом знать.

— А почему я не могу рассказать? — насупившись, огрызнулся я.

— Потому что мы не хотим, чтобы он лез в наши дела, сам знаешь.

— Я не боюсь его.

— Дело не в этом, — хором возразили они.

— А что это он говорил про ралли? Он что, участвует в гонках, или это вы? Может, вам «Феррари» купили?

Я был страшно уязвлен тем, что близнецы утаили от меня драгоценную новость в сундучке со своими сокровищами. Хотя, скорее всею, дело обстояло еще хуже: они ничего и не скрывали, для них такое хобби было в порядке вещей, а я, кретин, забыл, в какой семье они родились. Но я оказался еще большим кретином.

— Что?! Какое ралли? Мы не участвуем ни в каком ралли. И к тому же в ралли «Феррари» не участвуют, ты перепутал с кольцевыми гонками.

Они действительно выглядели удивленными.

— Но так сказал ваш отец, а еще он говорил про «дебют» и «эскорт».

Я произнес слова с английским акцентом, копируя Бернара, но Бернар, похоже, не блистал в английском, поскольку близнецы прыснули со смеху.

— Это не ралли, он ошибся, он имел в виду Бал колыбелей, мы же тебе рассказывали.

— У вас дома, ты что, не помнишь? — настаивала Камилла. — Мы танцевали, а ты изображал оркестр. Не прикидывайся, что позабыл.

Они-то, близнецы, уж точно ничего не забывали. Просто они избирательно подходили к своим воспоминаниям. «Не помним», — бываю, говорили они, блуждая по одной тропинке прошлого и не желая возвращаться туда, куда их звали, — увольте, это слишком утомительно, не беспокойте маленьких принцев, когда они гуляют по закоулкам своего сознания, склонитесь и замрите в почтительном поклоне. Особенно не рекомендуется бежать за ними, как это делал поначалу я из злости и чтобы их пришпорить, но утонченные натуры нельзя подгонять, иначе бедняжки совсем растеряются и будут смотреть на вас, как на вепря, глазами затравленных кроликов.