Вот Рембрандт и поехал в Амстердам, движимый, несомненно, уверенностью, которую разделяли с ним тысячи иммигрантов, что он будет жить в новой Венеции. Город преображался и внешне благодаря трем новым концентрическим кольцевым каналам, обстроенным домами с искусно сконструированными фронтонами. Кирпичные ступенчатые фронтоны, еще недавно столь популярные в Амстердаме, теперь сменились более вычурными, с «шейкой» или в форме «колокола», которые часто были сложены из известняка. Дома на каналах были высокими и узкими, но вытянутыми в глубину; их интерьеры требовали оформления. Пользовались спросом массивные шкафы и комоды, обтянутые кожей кресла, зеркала, расписные изразцы, карты мира, завоеванного голландскими купцами, а также картины – всё в невиданном дотоле количестве. Хотя сами голландцы не заявляли об этом в открытую, они переживали один из тех загадочных периодов, когда внезапно свалившееся богатство порождает всплеск творческой активности и в культуре. Вместо знатных покровителей появились первые общедоступные рынки произведений искусства. За два-три гульдена, составлявших недельный заработок плотника, можно было приобрести изображение какого-нибудь деревенского кавалера, заигрывающего с пышногрудой служанкой, или рыбаков на реке с плакучими ивами по берегам.

Искусству представился шанс начать с чистой страницы. Изгнав божественные лики из церквей как нарушение второй библейской заповеди и идолопоклонство, кальвинистская Реформация совершила революцию во взглядах на искусство и в восприятии его. Хотя образы святых не считались больше вспомогательным средством спасения души – спасение предопределено Богом, утверждали теологи-протестанты, – они настолько укоренились в нидерландской культуре, что выкорчевать их полностью было невозможно. Но теперь зов плотских наслаждений и страх перед опасностями земной жизни заставили прежних кумиров отступить. Рембрандт, как выяснилось, успешно справлялся с изображением и того и другого. Мирское и божественное были не так уж четко разделены. Призраки благочестия прокрадывались на сцену, представлявшую явления материального мира. Среди таких атрибутов мирских развлечений, как музыкальные инструменты и мерцающие бокалы белого вина, находилось место черепу или песочным часам. Беззубые старикашки пристраивались рядом с пышнотелыми проститутками. Даже жизнерадостный, как правило, Рембрандт выгравировал Смерть, преследующую молодую пару. Никто не умел так хорошо передавать смешанные чувства, как он, – возможно, благодаря тому, что ему довелось пережить.

Рембрандт поймал удачный момент, прибыв в Амстердам в 1630 году. Он успешно выступал не только в роли художника, но также предпринимателя и инвестора и вскоре сошелся с дельцом Хендриком ван Эйленбургом. Вдвоем они выжимали из искусства все, что можно: торговали картинами и копиями с них, изготавливали гравюры и брали учеников. Рембрандт процветал, он писал и портреты, и «остросюжетные» картины на исторические темы, в которых классическая красивость приносилась в жертву неожиданной и даже шокирующей эффектности. Его вдохновляли работы Рубенса и Караваджо, с творчеством которого он познакомился через художников из Утрехта Геррита ван Хонтхорста и Хендрика Тербрюггена, побывавших в Риме. Крупные фигуры толпятся на его картинах, взламывают раму и расталкивают зрителей. Прямо на нас валятся винные кубки и ножи для жертвоприношений, писает перепуганный ребенок. Все переоценивается. Ганимед, традиционно изображавшийся гибким юношей, похищенным Юпитером, становится упитанным малышом с гипертрофированной мошонкой, он ревмя ревет и орошает наш бренный мир, улетая в когтях бога-орла. Глаза Исаака, которому его отец Авраам собирается перерезать горло, у других художников обычно завязаны куском ткани, но у Рембрандта их накрывает огромная лапа патриарха. На картинах Рембрандта любовь и насилие всегда идут рука об руку. Если владелец фешенебельного дома на канале имел средства, чтобы купить эти орудия приведения зрителей в ужас или экстаз, и вывешивал их в гостиной, то это свидетельствовало о том, что он знает толк в искусстве.

И все же самым ходким товаром фирмы «Рембрандт, Эйленбург и Ко» были портреты. Отчасти благодаря тому, что это совпадало с его собственными мечтаниями: Рембрандт хорошо понимал амстердамских нуворишей с их жаждой иметь не менее величественные собственные изображения, увековечивающие их в полный рост или в три четверти, чем портреты итальянских и английских аристократов. Но, с другой стороны, он был родом из Лейдена, где обличение богопротивных пороков бесстыдной роскоши было непременным номером в репертуаре проповедников. Голландцы, и даже жители Амстердама, безусловно находившие вкус в хорошей жизни, в то же время гордились тем, что не были разодетыми в пух и прах знатными бездельниками. Согласно патриотической легенде, Всемогущий благословил голландцев на победу в долгой войне с Испанией именно по той причине, что они были скромны, бережливы и воздержанны. Самодовольное роскошество погубило не одну империю. Горе погрязшим в суетных утехах, их ждет участь Вавилона!

Жертвоприношение Авраама. 1635. Холст, масло.

Эрмитаж, Санкт-Петербург

Так что для полного удовлетворения своих богатых набожных заказчиков Рембрандт должен был выполнить сразу две, по видимости противоречащие друг другу, задачи: петь осанну и сигнализировать об опасности. Сначала надо было, мобилизовав все свое несравненное мастерство в воспроизведении предметов роскоши – кружев, шелка, тонкого белья, – написать их почти осязаемыми, передать игру красок на свету. В своей лучшей форме Рембрандт, не скрывавший, что он и сам не прочь принарядиться, мог, благодаря безупречному владению кистью, работать не хуже фотографа журнала мод, создавая изысканную текстильную поэзию. Мягко касаясь поверхности холста кистью, он изображал складки пышного накрахмаленного воротника или филигранные золотые блестки муслина. На портрете мужчины в тюрбане, хранящемся в нью-йоркском Метрополитен-музее, художник виртуозно передает полупрозрачный верхний слой одеяния осанистого псевдопаши (не исключено, что Рембрандт сам его и нарядил, – он любил переодевать своих моделей в экзотические театральные костюмы с аксессуарами). Иногда для того, чтобы точно воспроизвести текстуру ткани (например, кружев), он тщательно выписывал подробности, тут же кое-где соскребая краску другим концом кисти.

Однако нельзя было не прислушиваться к проповедям, осуждающим чрезмерное сибаритство, и художник старался, чтобы позирующий не выглядел разряженным манекеном. Лицо и общий облик человека должны были компенсировать вычурность костюма и показать, что он смиренен, добродетелен, политически сознателен, верен супружескому долгу, любезен, бережлив – одним словом, обладает достоинствами, без которых не только индивидуум, но и вся республика обречены на гибель.

Рембрандт понимал, что социальные отношения – костюмная драма. Однако жители Амстердама (по крайней мере, в его студии) разыгрывали ее на свой манер. На итальянских портретах эпохи Высокого Возрождения, как и барочных портретах испанских и французских придворных, одежда представляла человека, служила маской общественного положения. Так, темные цвета костюмов кастильской династии были Маской Королевских Забот, Стюарты щеголяли в радужном муаре, служившем Маской Земного Божества, стальной блеск соответствовал Маске Воинской Доблести. А в Голландии люди просто носили одежду; ни у судостроителя, ни у торговца скобяными изделиями или тканями не было особых атрибутов, помимо орудий труда и материалов, с которыми они имели дело, так что портретисты, и Рембрандт в том числе, могли свободно передавать индивидуальный характер своих натурщиков.