Словом, я не думаю… Не похоже… Ведь и наша с ним история – это такой многолетний проект престижа, что-то вроде долгосрочной инвестиции, наподобие Sotheby’s или винных погребов… И в твоем случае – я не сразу догадалась, а теперь почти уверена…

У него есть приятель из Питера, владелец виноградников и гостиниц в ЮАР, – он-то понял все это очень давно. И лет пятнадцать назад начал всерьез заниматься чем-то подобным: заказывал написание каких-то удивительных книг, типа «Писем в Кейптаун о русской поэзии», потом финансировал литературный журнал в Берлине, несколько шоу Полунина, кого-то спасал, кого-то вывозил на лечение, и так далее. Тогда многим это казалось в диковинку, а сейчас… Ему есть с кого брать пример. Я почти уверена, что все это – проект с дальним прицелом, очередная инвестиция, а для него лично – пропуск в вечность, и совсем не дорогой, по его меркам… Зверское чутье, говорю тебе, ну и еще кое-что.

Может быть, рассчитывает, что придут иные времена и можно будет имя твое вернуть в Россию без опаски – и тогда он предстанет хранителем, знатоком, спасителем. Ну, как «драгоценным винам настанет свой черед» и прочее… А может, – больше того – надеется, что ты снова начнешь сочинять и здесь, посреди покоя и воли, под его крылом, будет создано нечто… И тогда уже можно будет и тебя предъявлять urbi et orbi, и самому являться чуть ли не Демиургом… Как-то так, думаю…

Словом, бояться не нужно… в ближайшее время, по крайней мере. Мне вообще кажется, что он скоро захочет познакомиться с тобой лично. Выдержав паузу. Было бы очень в его стиле.

К тому же у них грандиозные планы – ты слышал? – на фестивале камелий в марте – в Столиве и Которе, конечно. Концерты, спектакли и вроде бы впервые серия прямых трансляций на вашем радио – из церкви Святого Духа, еще из каких-то залов… Не знаю, коснется ли это твоего графика… Но меня, между прочим, они уже пригласили – представляешь? – памятуя фестиваль Дон Бранко, видимо… И, наверное, я соглашусь… Кто знает, вдруг еще и увидимся там… Не думай о грустном, прошу тебя… Поспи… У нас еще два дня впереди…»

И назавтра днем, когда она отлучилась по делам, Адриатика – как выяснилось – решила по-прежнему не обделять его дарами.

Он остался в отеле. Хотелось отдохнуть.

Организм изнемог от избытка пластических искусств: какое-нибудь воспоминание о базилике деи Фрари бросало в озноб, но оттого еще слышнее позвякивала где-то неподалеку – на краешке памяти – льдистая мысль о том, что все это исчезнет через сутки.

От нечего делать он принялся вертеть ручку диапазонов винтажного (в стиле Art Nouveau) радиоприемника возле кресла – и вздрогнул, когда континентальный эфир ВВС словно бы захлебнулся в языковых всплесках: английском, итальянском, потом славянском почему-то – и через миг все словно было смыто волнообразным, обволакивающим речитативом на арабском.

Изумление длилось и длилось, и оторваться было невозможно.

Через минуту стало ясно: репортаж рассказывал о конкурсе исполнителей Корана, который – в чем и заключалась новость – впервые состоялся в Хорватии и собрал самых искусных чтецов из стран Восточной и Центральной Европы и Объединенного Королевства. В финале корреспондент предложил послушать – «в невероятном исполнении сладкоголосого юноши из Албании» – начало Суры девятнадцатой, называемой «Марйам»…

И Дан – по-прежнему заверяют нас – был ошеломлен сильнее, чем два дня назад, в нефе и трансепте базилики деи Фрари. Ибо после традиционного, начального посвящения «Бисмиллах» из эфира растеклось длительное, волнуемое внутренним током, распевное: «Кя-а-аф – Ха-а – Йа-а – Ай-иннн – Са-о-ад…»

И он уже не слушал разливавшихся далее, не понимаемых им слов – он вспомнил и был ошеломлен догадкой.

КАФ. ХА. ЙА. АЙН. САД – это были буквы, названия букв арабского алфавита. Из числа тех таинственных «сокращений», так называемых «изолированных букв», аль-мукатта’ат, что не образуют слов и смыслов, но открывают некоторые Суры Корана и полтора тысячелетия вспыхивают неугасимым огнем во взорах исламских мистиков.

КАФ. ХА. ЙА. АЙН. САД – эта пятерка, эта связка букв – понял он – предваряла основной текст Суры «Марйам» и, разумеется, была вначале пропета чтецом в полном согласии с обычаем.

Дану вспомнилось многое, умышленно забытое – из тех времен, когда его занимала математика Рашада Халифа, одержимого числом 19 и тайнами аль-мукатта’ат.

В записке – вздрогнул он – в записке Иосифа Кана разве не упоминалось что-то о числах и «буквах рассеяния, заброшенных и пустых»?

Пустые, заброшенные буквы, ничего не значащие ни вместе, ни порознь – аль-мукатта’ат?

САД – эта странная надпись «САД» на внутренней обложке оперы «Саломея», может быть, и не намекала вовсе ни на один из садов Иерусалимских, и вообще не составляла ни слова, ни даже аббревиатуры славянской, а была названием арабской буквы, которое почему-то записали кириллицей, чтобы указать на нечто иное – САД?

Не здесь ли, прямо под рукой, были разбросаны ключи к тайнику Иосифа Кана?

В горле щекотало, и знобило от предчувствия близкой разгадки, и внезапно сделалось невыносимым мерцание здешних зеркал, еще недавно убаюкивающее: захотелось закрыть глаза, чтобы проснуться уже в Ораховце.

Вот почему одни говорят, что последняя их ночь была почти бессонной от жара и дрожи обезоруженных венецианской зимой, а некоторые возражают: уснуть ему не давало открытие, и до утреннего отъезда он не сомкнул глаз от нетерпения, жажды доказательств…

Впрочем, правы, скорее всего, были и те и другие…

И после пересадки, уже вылетая из Вены, Дан начал нервничать по-настоящему – и самому не верилось, что когда-нибудь доведется ему ТАК торопиться «домой, в Ораховац».

В аэропорту Подгорицы, волнуясь, он не сразу разыскал свою машину на парковке.

А на подъезде к Цетинье отказался от прежнего плана – ностальгически медлительного, живописного спуска на Котор по старой дороге через заснеженные горы – ушел влево по объездной к бурому побережью, чтобы домчаться новой трассой через Будву.

Дома едва заставил себя принять судорожный душ, выпить кофе с бутербродом – бросился перечитывать записки.

И обомлел от того, как умудрился столько времени не замечать очевидного.

Иосиф, разумеется, выражался иносказательно (видимо, действительно опасаясь кого-то), но многое из того, что поначалу казалось бредом, «шелестом букв или бормотанием бисера» – теперь оборачивалось указанием ясным.

«Проводником, – было написано, – (пусть и невольным) будет тот, кто способен оседлать звук. Этот наездник не дорожит своим летучим скарбом…»

Как можно было не догадаться, что проводником, «оседлавшим звук», мог быть только один человек – DJDJ, которому Иосиф подсунул сумку с дисками?

Другой вопрос: почему и зачем Иосиф вручил сумку именно ему – может быть, от безысходности, в спешке? Но понятно было, что «этот наездник», disc jockey, в самом деле «не дорожил своим скарбом», то есть, судя по всему, попросту не знал, не мог, да и не хотел знать о подлинном содержании сокровища, невольным стражем которого сделал его Иосиф…