Разумеется: кому из нас, вместе с Даном, не хотелось бы, чтобы и потом являлись собеседниками в ночи только такие, как Хунайн ибн Исхак или Дауд аль-Исфахани, а тот, кто называл себя герр Манн, никогда бы не приближался вовсе – оказался бы видением обморочным, приступом лихорадки?

Но он явился все-таки: прямо посередине эфира выплыл из тени за стеклом монтажной, что-то показал звукорежиссеру Марко, какие-то бумаги, похлопал того по плечу – и просидел рядом больше двух часов, обдавая Дана изредка, словно из аквариума, обесцвеченным взглядом и не проронив ни слова, кажется.

И с этим ничего уже нельзя было поделать – ведь нам не позволено вмешиваться, а лишь рассказывать – притом что и мы, надо признаться, видим и знаем далеко не все.

Правда, иногда раздаются и голоса сомневающихся: можно ли – возражают они – представить себе кого-то, кто знал бы и видел больше? Ведь если что-то не рассказано нами – этого как бы и не существует… Или: не может существовать ничего, если это не рассказано нами или не будет рассказано в свое время – тем или иным из девяти способов.

Но у нас нет времени спорить с самонадеянными, и остается согласиться: безмолвный, улыбчивый, звуконепроницаемый герр Манн наблюдал за Даном до конца эфира сквозь глицериновый полумрак, аквалангически покачивая головой в наушниках.

«Неужели? – спрашивал он потом, уже по-свойски приподнимая бокал в кабинете Дана. – Не заметили ничего подозрительного?… Впрочем, может быть, это и к лучшему. И мне спокойнее, и вам. Но у меня, знаете ли, почему-то стойкое предчувствие, что мы их вычислим, и довольно скоро… А в нашем деле это нечасто случается – настоящая удача. Жизнь ведь извилиста, без начала и конца – нас всех, так сказать, подстерегает случай. Вот и сейчас… тот самый случай, мне кажется. И не без вашей помощи, между прочим… Только не обольщайтесь и не принимайте благородных поз, пожалуйста. Мне нужно было застать вас врасплох и посмотреть, как вы себя поведете – и я еще раз убедился, что вас используют втемную… на ваше счастье, может быть… Не сердитесь. Скоро все закончится… ко всеобщему удовольствию, надеюсь, и я оставлю вас в покое… Хотя с вами, литераторами, всегда приходится быть начеку.

Между нами, дорогой господин Бариста, не думалось мне, что когда-нибудь придется заниматься такими делами. Странные времена… Государства размножаются, как мыльные пузыри на блюдце. Один и тот же народ молится разным богам, и все только и заняты тем, что вычерчивают новые границы и запирают на замки… А ведь это всего-навсего пятна на карте… Кругом интернет, а вот из-за этих пятен разноцветных, или – хуже того – ради какого-нибудь слова или начертания (кириллица или латиница?) они начинают стрелять друг в друга и закладывать бомбы в автобусы. Все знают, откуда хотят убежать, но никто не знает – куда… Здесь, в городе Котор, – видели, может быть? – в бывшей церкви Богородицы, Девы Ангелов, – теперь кинотеатр: Болливуд конкурирует с Голливудом… Странные времена…

Все-таки в империях – согласитесь? – был некий большой смысл, пространство и время, дыхание истории, Океан… А тут… какое-то новое средневековье.

Так еще и писатели, то есть писатели и сценаристы, главным образом, – не примите на свой счет – попросту посходили с ума. Не обижайтесь. Разве можно этим шутить? Вот лет десять тому, или больше (я только что вернулся из командировки) просвистел по России один такой скандальный роман – автора не помню, псевдоним какой-то… Там, например, герою, оператору атомной станции, во время дежурства раз в неделю является Серафим Саровский, небесный покровитель ядерщиков: проплывает по воздуху над бассейном выдержки и, грозя пальцем, велит взорвать все это порождение шайтана к чертовой бабушке… А герой, по имени Айнур, не может понять, не сон ли это, или боится признаться, что задремал на вахте, и идет советоваться к имаму… Это, по-вашему, возможно, не взрывоопасно? Да и назывался роман как-то двусмысленно и мрачно – "Мария и Мириам"».

И Дан, пожалуй, действительно расхохотался, пусть и угрюмо: во-первых, откашлялся он, не бассейн выдержки, а бассейн расхолаживания, а во-вторых, неужели тут проблемы с именами и все было бы иначе, если бы снизошел ангел Джибриил, скажем, или кому-то легче бы спалось, если бы это были «Аннушка и Аленушка»?

«Вот видите, – рассмеялся герр Манн, – вы тоже помните… Разве им не страшно? Тогда, а тем более теперь?»

Но Дан не смеялся больше, а на прощание, осмелев или захмелев, обратился к гостю с неожиданной просьбой и словно бы опять изумился сам себе: если помощь его, нахмурился он, в этом деле по-прежнему важна, не мог бы и герр Манн, в свою очередь, оказать ему услугу за услугу?

Имена обычно живут дольше людей – кажется, продолжал он, – но бывает и наоборот, а с возможностями герра Манна, наверное, не составит труда разыскать в городе Котор человека, даже почти лишившегося имени: русский художник, которого здесь звали Беном, а в России, видимо, Вениамином (фамилия неизвестна), жил возле францисканского монастыря у Южных ворот и как-то внезапно пропал, и дверь заперта, а поскольку человек запойный, кто знает, что могло случиться, хотя беды накликать не хотелось бы…

«Попробую, – кивнул герр Манн, подумав, и, уже переступая порог, добавил, – но обещать ничего не могу. Как говорил один модный писатель, спиваться нужно не в одиночку, а вместе с собственным народом…»

И уже в такси, по дороге в Ораховац, Дан выругался громко – вспомнил, что из-за визита соглядатая опять не вернул диски, которые сунул ему DJDJ тогда, в день Рождества, Божич. Было вдвойне неловко: конечно, он давно, как бы по долгу службы, прослушал обе оперы – наспех, перескакивая с одной дорожки на другую, – но так и не понял, зачем это могло бы пригодиться – для умозрительной ли книги Артичеллы, для эфирных ли меморабилий DJDJ? Признаться в этом и отдать их сразу было стыдно, а держать их у себя с каждым днем становилось еще более нелепо: они лежали балластом в ящике, и сам он непременно отдал бы их сегодня, если бы его не сбил с толку герр Манн.

Верить визитеру Дан не собирался, разумеется, но главное – похоже было, что ночной соглядатай пропустил мимо ушей все намеки и ничего не знал-таки о тайнах и записках Иосифа Кана.

Или не подал виду.

И по-прежнему не ясно было, чего соглядатай добивается, и думать об этом не хотелось, но нужно было бы – пора было бы – самому сосредоточиться на тайнике Иосифа. И хорошо еще, что записки были давно унесены и перепрятаны, но тут Дану почудилось почему-то, что соблазнительнее не торопиться, а помедлить, как случалось в молодости, когда вдруг начинало брезжить новое свидание или призрак сюжета, и не было ничего слаще, чем отвернуться, внезапно забыть о соблазне на время и притвориться, будто не ждешь никакого подарка…

Так и тут – решил он, – если тайник существует, мысль о нем лучше забросить в какой-нибудь дальней кладовой памяти и не приближаться достаточно долго – и тогда все откроется само собой, наподобие пробуждения во сне Хунайна ибн Исхака.

И подарки – вот именно – не заставили себя ждать.