А во-вторых… у нас с ним уже довольно давно была еще одна встреча… Он не говорил вам о ней?

Дик. Нет.

Франк. Мы с ним тогда выпили немного лишнего, и я ему довольно живо изобразил, как будем выглядеть и мы и Россия после того, как вывалим друг на друга все приготовленные и у нас и у них штуки. Он и такие как он, не прочь тиснуть у себя в газете кровожадную статейку какого-нибудь отставного болвана, но когда я ему изобразил, как все это будет выглядеть на деле, – такое уж у меня было в тот вечер настроение, это было как раз после того полета, – с него сразу соскочил весь хмель! Примерно тысяча Хиросим за одни сутки – вот что такое это будет, сказал я ему. Он понял, что я говорю со знанием дела, – я увидел это по его лицу! И сегодня я вспомнил об этом.

Второй пилот. А тебе не приходило в голову, что он может выдать тебя?

Франк. Приходило. Но бывают обстоятельства, когда с этим нельзя считаться. Да, я кое-чем рискую, но я отвечу вам на это просто: у меня четверо детей – три парня и девочка. Я плохо плаваю, но, если бы кто-нибудь из них тонул, я бы, не задумываясь, прыгнул в воду. За каждым из четырех. А сейчас они могут потонуть все четверо, если мы будем продолжать эти идиотские полеты. И я решил прыгнуть… Наверное, можно рассказать об этом красивее, насчет всего человечества… Но, по-моему, я объяснил вам то, что вы хотели.

Дик. Спасибо, Тедди. Спасибо за откровенность.

Франк. В таких случаях ничего не поделаешь, приходится говорить начистоту. (Проходя мимо него.) Когда уходит твой рейс?

Он. В ноль пять.

Франк. Когда мы с тобой говорили, меня беспокоила погода, но я специально проверил: циклон прошел мимо, погода будет хорошая до самого Парижа. Вы придете туда точно по расписанию. Между прочим, я ведь не забыл, как тогда в лагере в последнюю ночь ты вдруг подошел (кивнув на остальных троих) к ним. И сказал… Помнишь, что ты тогда сказал?

Долго смотрят друг на друга.

Ладно. Я пошел. (Уходит.)

Дик (задумчиво). В прежние времена он был далеко не самым лучшим парнем на свете…

Второй пилот. Так как же ты намерен поступить?

Он. Не знаю.

Второй пилот. До сих пор?

Он. Да, до сих пор! Не берите меня за глотку! А то я в конце концов пущу себе пулю в лоб! Сейчас, тут, при вас!

Второй пилот. И это будет величайшая подлость с твоей стороны! Знать то, что ты знаешь, и, никому ничего не сказав, пустить себе пулю в лоб?

Дик. Да ты понимаешь или нет, что речь идет о войне?

Он. Это зависит не от одного меня!

Дик. Разумеется! Но сегодня мы говорим с тобой!

Второй пилот. Брось уговаривать его! Пойдем!

Дик. Подожди. Мы не имеем права бросать его сейчас! Ответственность не обязательно падает на плечи самого честного, самого умного, самого сильного… Бывает, что она падает на слабые плечи. Но рано или поздно решать приходится каждому. (К Нему.) Что ты молчишь? Мы не задумываясь сделали бы это вместо тебя. Но мы не можем, мы умерли, а ты?

Он. А я, к сожалению, остался жив, чтобы существовать в этом мире, который сошел с ума и в котором жить в сто раз трудней, чем в том, в котором жили вы. И я не знаю, как бы сейчас поступали вы, вы… которые были тогда на высоте.

Второй пилот. Значит, всем вам только и остается сидеть и ждать, когда вам на головы посыплются бомбы? Нет, если бы я хоть на секунду поверил, что все станут такими, как ты, я бы не пошел умирать за вас!

Штурман. Подожди. Не надо унижать его. (Подходя к Нему) Послушай, ты помнишь тот вечер?

Второй пилот. Ничего он не помнит!

Штурман (Второму пилоту). А ты помолчи! Я мало вмешивался до сих пор, но сейчас с ним буду говорить я. Неужели ты забыл тот вечер? Нас было двадцать разных людей, сидевших в одном бараке, потому что каждый из нас до этого уже один раз неудачно бежал. Нас свело вместе то, что мы все не хотели смириться. И мы начали рыть подкоп – мы хотели бежать еще раз. Война подходила к самому лагерю, но мы думали – мы имели на ото основания, – что в последнюю минуту нас захотят уничтожить… Мы рыли подкоп и, по нашим расчетам, возможно, уже вывели его за проволоку. Нам оставалось всего несколько метров, чтобы знать это наверняка. Ты помнишь это?

Он. Помню.

Штурман. И мы все выбивались из сил, чтобы поскорее кончить с этой работой, но Шрейбер, тот самый Шрейбер, который сидит сейчас в тюрьме и который был дежурным надзирателем, задержал меня после поверки и шепнул, что коменданту приказано сматывать лагерь и он решил перед этим, на рассвете, расстрелять наш барак. Шрейбер стиснул мне руку и сунул вот этот револьвер, чтобы мы не умерли, как бараны. Ты помнишь, как мы сидели и говорили об этом и как после всех споров решили, что Дик, он (показав на Второго пилота) и я пошлем записку через надзирателя и попросим вызвать нас троих в комендатуру для важного сообщения. И что мы там сделаем все, что можно сделать с одним револьвером и тремя парами рук, а вы, когда начнутся выстрелы и суматоха, попробуете бежать через подкоп. Полезете там, где он выйдет наружу. Уж как повезет! Ты помнишь, как некоторые спорили, ты в том числе, но мы взяли это на себя. Дик был наш старшина, он (кивнув на Второго пилота) был самым сильным из всех нас, а я – именно мне Шрейбер сунул этот револьвер, не отдавать же его кому-то другому! Но когда все уже было решено и половина вас работала в подкопе, прорывая ход вверх и каждую минуту боясь, чтобы не услышали часовые, а мы трое написали записку и ждали – неужели нас не вызовут?.. Ты помнишь, как ты подошел к нам…

И пока Штурман говорит все это, пространство позади него постепенно заполняется людьми. Среди них те, кого мы уже видели в разное время: Бонар, Вандеккер, Гвиччарди, Тедди Франк.

Мы ждали, а ты подошел к нам и сказал…

Штурман отступает и садится на скамейку рядом со Вторым пилотом и Диком.

Он (подходя к ним). Возьмите