Вандеккер поворачивается к Нему спиной и молча уходит.

Дик. Сколько получил Шрейбер?

Он. Восемь лет.

Второй пилот. Значит, сидит до сих пор. Сидит еще и сегодня?

Он. Да.

Второй пилот. Он спасал нас, рискуя буквально всем, а ты…

Дик. Не ударил пальцем о палец, хотя, в сущности, не рисковал ничем, кроме так называемой хорошей жизни.

Он. Это не так уж мало…

Дик. Разве? А ты когда-нибудь пробовал подсчитать, что ты приобрел в этой жизни и чего лишился?

Он. Я плохой математик.

Дик. Ничего. Мы тебе поможем. Женщина, которую ты любил, – не твоя. А женщина, которую ты не любишь, – твоя. И еще долго будет твоей, столько, сколько ей этого захочется. Люди, которые могли быть твоими друзьями, – не с тобой. А люди, которые с тобой… Мы уже видели одного из тех, которые с тобой… Да так ли уж она хороша, эта жизнь, с которой ты пожалел расстаться?

Он. Иногда, когда я выпью, мне самому хочется послать ее к чертовой матери!

Второй пилот. А ты много пьешь?

Он. Да. И знаете почему?

Второй пилот. Знаем. Нечистая совесть обычно тянет к бутылке. Правда, среди вас попадаются и непьющие. Но это уж безнадежные подлецы.

Он. Когда вот такие, как вы, приходят и начинают судить чужие поступки, все выглядит просто и ясно: поступил не так, как вам бы хотелось, – значит, подлец!

Дик. Да! Как бы там ни было, но именно вы остались живы и именно вам придется отвечать за свои поступки!

Он. А ты не пугай меня! Если б вы знали все о нашей жизни здесь за эти пятнадцать лет, вы заговорили бы по-другому!

Дик. Только не вздумай нам рассказывать все от Адама.

Штурман. Не ты первый из наших старых товарищей просишь рассудить себя со своей совестью. К нам обращались многие.

Второй пилот. И последний – Жак Моно – неделю назад. Его отправляли в Алжир, хотели, чтобы он закатал рукава и взял за глотку этих алжирцев. Его даже не спрашивали: да или нет, считали, что, если майор Моно двадцать лет в армии, его не о чем спрашивать… Но он все же решил посоветоваться со своей совестью.

Он. И что вы ему посоветовали?

Второй пилот. А ты что, не читаешь газет, ты только пишешь в них?

Он. Я читал, что он отказался ехать и находится под следствием.

Штурман. И ты не можешь догадаться, что мы ему посоветовали?

Второй пилот. А ему это было потрудней, чем тебе поставить свою подпись. Расстаться с мундиром, который таскаешь на плечах двадцать лет!

Он. Не все такие, как он.

Штурман. Это верно.

Он. Я знаю и других.

Дик. О ком ты?

Он. О том, кто не меньше меня обязан вам жизнью. И однако…

Второй пилот. Ты говоришь о Бонаре?

Он. Да.

Второй пилот. И тебе легче от того, что Бонар оказался в Иностранном легионе, что он докатился до конца? Тебя это утешает?

Он. Да.

Второй пилот. Послушайте, как он гордо это сказал! Ты что же, гордишься, что ты – ни рыба ни мясо?

Штурман. Не ругай его за это. Он не гордится, он просто ищет хоть какую-нибудь щель, чтобы залезть и спастись от самого себя.

Он. Да, мне легче оттого, что есть такие, как Бонар! Что Дальше?

Второй пилот. Есть… Ты говоришь о Бонаре, словно он жив. А Бонар умер пять лет назад у Дьенбьенфу. Ты знаешь об этом?

Он. Я писал об этом.

Второй пилот. А ты знаешь, как он умер?

Он. Ходили разные слухи. Но…

Дик. Но эти слухи были в левой прессе, а ты последние годы предпочитаешь не верить ей!

Второй пилот. Бывшие левые вообще подозрительный народ…

Дик. Бонар!

Входит Бонар, человек в форме Иностранного легиона, с забинтованной головой.

Бонар, он не верит слухам о твоей смерти. (Кивнув на Него.) Он в своем иллюстрированном журнале писал, что тебя убили вьетнамцы, а слух, что тебя убили свои, – вранье.

Бонар. Вот как, ты писал это?

Он. Да.

Бонар. Ты что-нибудь знал, или тебе велели так написать?

Дик. Он не ответит, они не любят признаваться в таких вещах. Расскажи ему, как ты умер.

Бонар. Мне не повезло. Там многим не повезло, но мне особенно. В последний месяц моим взводным оказался этот пес – Курт Кауфман…

Он. Какой Кауфман?

Бонар. Какой Кауфман? Старший надзиратель второго блока, нашего с вами! (Штурману.) Тебе в ту ночь не удалось застрелить его, зато он прикончил меня десять лет спустя…

Он. Как он оказался в Иностранном легионе?

Бонар. Так же просто, как и другие. А что ты так удивился? Ты ведь встречал в газетах его фамилию. Только закрыл на нее глаза. Бывшие эсэсовцы в Иностранном легионе – выдумка коммунистов! Так ты писал. Но как ты считал на самом деле?

Он. Я не был в этом уверен.

Дик. Ему было удобнее оставаться неуверенным…

Бонар. Когда я продал душу в легион, мне надо было ожидать всего, но на встречу именно с Куртом Кауфманом я все же не рассчитывал…

Он. А почему ты пошел в легион?

Второй пилот. А почему ты женился на этой своей, нынешней?..

Бонар. Я спился, и мне до зарезу нужны были деньги. А ты?

Дик. Оставь его в покое. Рассказывай…

Бонар. Были большие потери, и нас свели из нескольких взводов в один. Тут-то я и встретился с Куртом Кауфманом. О, мы сразу узнали друг друга! Мне к тому времени уже опротивела война, и я чувствовал себя подонком, убивавшим за деньги людей, которые всего-навсего хотят быть самими собой. У меня как-то ночью был об этом довольно откровенный разговор с одним из наших. Его потом убили, за два дня до меня… Курт Кауфман ввязался в наш разговор и пригрозил донести, а я послал его подальше… И тут мы взглянули друг другу в глаза и оба поняли, что кто-то из нас влепит пулю в другого. (К Нему.) Я очень хотел влепить в него пулю. Не знаю, как ты, а я не забыл ни лагеря, ни его зуботычин.

Второй пилот. А он забыл.

Он. Я не забыл.

Второй пилот. Забыл.

Он. Ну, забыл. Помнил, а потом забыл. Сколько можно все это помнить?

Штурман. Самое хорошее и самое плохое надо помнить всю жизнь.

Второй пилот. Его это утомляет!

Дик. Ладно, говори, Бонар.

Бонар. А что говорить? Нас несколько раз