бросали в контратаки, я был ранен (показывает на повязку) и отказался идти еще в одну, но он заставил, и мне пришлось идти… Иначе он расстрелял бы меня перед строем. Офицер был убит, и он остался за командира взвода. Ладно, черт с тобой, решил я, я пойду, залезу в чащу и сдамся. Но прежде чем я успел это сделать, он влепил мне в спину пулю из своего парабеллума. Он хвастался, что у него парабеллум еще с той войны. А потом я лежал лицом в мокрой гнилой жиже и подыхал. Шел ливень, и я все старался приподнять голову, чтобы не захлебнуться.

Дик. Скажи ему, что ты думал в последние минуты.

Бонар. Что я думал? Я думал, что мне все-таки было бы легче, если б меня застрелили вьетнамцы, а не этот Курт Кауфман… Я думал, что я жалкая сволочь, но что вы (с ненавистью смотрит на Него), вы, которые писали в своих газетах и журналах разные прекрасные вещи насчет нашего легиона, что вы еще большие сволочи, чем я. Я знаю, ты был тогда редактором: ты послал к нам своего корреспондента, он рассказывал нам о тебе… А потом ты напечатал целых шесть страниц снимков в своем журнале, но ты не снял на них Курта Кауфмана… Это тебе не подошло?!

Он. Я не знал, что он там.

Бонар. Ну, конечно, ты не знал. А я лежал там под ливнем и все приподнимал, приподнимал голову, пока были силы, а потом упал и захлебнулся в болотной жиже, потому что я не мог сесть, Потому что у меня в позвоночнике была эта пуля. И ее влепил мне Курт Кауфман, о котором ты, конечно, ничего не знал… (Дику.) Что еще? По-моему, я все сказал. Я думал еще об одной женщине, но это не имеет для вас значения.

Дик. Спасибо, Бонар.

Бонар отходит, останавливается, поворачивается к Нему.

Бонар. Между прочим, когда я подох, у меня в плаще был тот твой журнал со снимками. Мы как раз получили его с последней почтой. «Тигры джунглей», – кажется, так ты нас назвал? Тебя бы туда, рылом в эту жижу! (Уходит.)

Он. Честное слово, если б я знал, что это тот самый Курт Кауфман…

Штурман. Если бы ты знал, что это тот самый Курт Кауфман, ты бы что-то сделал? А что там было полно других эсэсовцев, лично тебе неизвестных, – это тебя не касалось? Неужели ты действительно все забыл?

Он (после молчания). В конце концов, Бонар сам виноват. Ему не надо было идти в этот Иностранный легион.

Дик. Конечно, сам виноват, а кто же еще? Принципы у него были не тверже твоих, а обстоятельства безвыходней. Ты женился, а он пошел в Иностранный легион… Ты взял в придачу за женой журнал с картинками, с «тиграми джунглей», а он подох в этих джунглях. Каждому свое…

Он. Ты очень упрощаешь все.

Дик. Еще бы! Усложнять – это твоя профессия. Сейчас ты взволнован, но дай тебе время опомниться, и ты все так усложнишь, что до твоей совести снова не доберешься. В конце концов, кого ты обманываешь – нас или себя?

Он. Я никого не обманываю. Раз вы мне не верите – уходите!

Дик. Это серьезно?

Он. Да.

Второй пилот. Хорошо, мы уйдем!

Уходят. Штурман уходит последним.

Он (отчаянно). Подожди, не уходи! Останься. Ты один.

Штурман (останавливаясь). Почему я, один?

Он. Мне кажется, ты лучше поймешь меня, чем они.

Штурман. Не думаю.

Он. Но мне будет легче говорить с тобой одним, без них. Что ты молчишь?

Штурман. А я не хочу говорить с тобой один, без них. (Уходит.)

Он, оставшись один, подходит к креслу, садится.

Он. А разве люди не обманывают сами себя? Некоторые веет жизнь только этим и занимаются. И ничего. А я устал. И не хочу больше думать. Ни о ком. И о них тоже. Я не хочу больше думать о них. (Вскакивая.) Не хочу! (Повышая голос.) Не желаю!

Дик (входя). Оказывается, у тебя семь пятниц на неделе.

Вслед за Диком входят Второй пилот и Штурман.

Он. Я пробовал перестать думать о вас, но у меня ничего не вышло.

Второй пилот (Дику). А мне, откровенно говоря, так надоело, что он обо мне думает и я должен из-за этого торчать здесь. (К Нему.) Тем более что с тебя все равно как с гуся вода!

Он. Дик, не слушай его, это неправда. Если б вы только знали, чего мне все это стоит!

Второй пилот. Непохоже!

Он. Да разве бы я думал о вас, если б не мучился? Разве вы были бы здесь, со мной?..

Штурман. Это, положим, верно.

Он. Я больше не хочу оправдываться перед вами! Я расскажу всё, что лежит у меня на совести. Только не уходите! Я расскажу даже то, о чем я запретил себе вспоминать…

Дик. Это было в Италии?

Он. Да, это было в Италии, в тот год, когда я познакомился со своей теперешней женой. Мы жили с ней в Неаполе, в одной гостинице… И вдруг мне позвонил Гвиччарди.

Штурман (с нежностью). Наш маленький веселый Гвиччарди, самый молодой в нашем бараке. Он у меня так и стоит перед глазами.

Он. Ты бы не узнал его.

Штурман. Узнал бы! Он вдруг подскочил к нам уже в дверях барака и сунул мне сигарету… Это было за пять минут до того, как я умер.

Он. В общем, мне позвонил Гвиччарди, и я сказал, чтобы он пришел в тот же вечер. И если бы не ввязалась эта…

Идет через сцену, навстречу ему выходит Женщина, на которой он женился.

Женщина. Мне только что позвонили Боутсы. Они через час выходят на своей яхте. Переночуем в море и вернемся завтра к обеду. Я переоденусь, и поедем.

Он. Я же тебя спрашивал, и ты сама сказала, что мы никуда не поедем.

Женщина. Сама сказала так, а теперь сама говорю иначе.

Он. Ко мне придет мой старый знакомый.

Женщина. Позвони ему, что ты не можешь.

Он. Мне некуда звонить ему.

Женщина. Поговори с ним четверть часа и извинись…

Он. Мне неудобно поговорить с ним четверть часа и извиниться.

Женщина. Почему?

Он. Потому что я не видел его с войны. Потому что мы вместе сидели в плену и вместе бежали.

Женщина. А теперь ты убежишь от него вместе со мной… (Ей показалось это очень остроумным, и она