А отец Питера возразил:

— Нет, через неделю все-таки нужно пойти.

Родители Пола держали его за обе руки и говорили, чтобы он поплакал, если ему охота поплакать. Они уверили его, что Мэтью совсем не страдал. Они пообещали остаться с Полом, пока его не отпустят домой. Когда им сообщили, что накануне ночью Пола обнаружили ходящим во сне, они приписали это его сверхъестественной чувствительности. (Мать Пола часто гадает Полу на картах таро.)

— Наверное, ты уже все знал, — сказала она. — Подсознательно.

Однако доктор умолчал о том, где именно Пол ходил во сне.

Мои отец и мать вели себя гораздо разумнее и не так позорно. Они тоже сказали, что я могу несколько недель не ходить в школу. (Очевидно, доктор прописал эту меру всем нашим родителям как чудотворное целебное средство.) Я видел, что матери хотелось дать слабину, всплакнуть и обнять меня, но отец благоразумно держал ее за руку. Как только доктор закончил рассказывать, как мирно и спокойно умер Мэтью, словно наш друг участвовал в состязаниях на самую стильную смерть, отец сел рядом со мной и сказал как мужчина мужчине:

— Мэтью был хорошим солдатом. Одним из лучших. Помнишь тот раз, когда он упал с дерева. Не хныкал. Он знал, что лучше не поднимать шум. Мигом вскочил на ноги. Так же, как сделал бы ты. На Войне всегда бывают потери. Мэтью пришлось сосать на редкость тугую сиську. Но он был настоящим маленьким мужчиной. Уверен, если бы он сидел здесь сейчас, уж он сказал бы тебе держаться, как обычно. Не позволяй себе сбиться с курса. Это трагическая ошибка, что Джонни-доктора не привели раньше. Но ты должен знать, что его дедушка с бабушкой винят себя больше, чем кто-то еще винит их. Мэтью был им как сын. Я уверен, что ты справишься со всем этим как надо. Никаких слез и тому подобного. Мы позаботимся о том, чтобы устроить ему достойные проводы. Настоящие военные почести. А на следующий день снова в бой. Ты знаешь, что он хотел бы именно этого.

— Да, папа, — сказал я. — Именно так я и сделаю.

Но думал я о другом: отец проговорился, что бабушка и дедушка Мэтью поздно вызвали Джонни-доктора.

— Я горжусь тобой, сынок, — сказал отец и взъерошил мои светлые волосы.

Я улыбнулся. Доктор-вестник тоже улыбнулся, хотя я и заметил, как он приподнял брови.

И я в упор спросил его:

— Это они виноваты, что Мэтью умер, — в смысле, его бабушка с дедушкой?

Доктор мгновение колебался, а потом сказал:

— Они вызвали нас сразу же. Все, что могло быть сделано, было сделано. Но состояние Мэтью ухудшалось очень быстро. Не думаю, чтобы что-нибудь изменилось…

Но он не договорил. Тут вмешалась моя мать со всяким вздором:

— Ты не должен об этом думать. Теперь самое важное — поскорее вернуться домой.

Доктор через мою голову обратился к родителям:

— Нам надо провести еще несколько анализов, и потом он сможет идти. На это уйдет не больше часа. Как только мы убедимся, что он чист, вы сможете забрать его домой. Всего несколько уколов. Если хотите, можете подождать здесь вместе с ним.

Отец решил, что полезнее потратить это время на закупку краски, винтов и гвоздей в ближайшей скобяной лавке. Мать хотела остаться, но мы вдвоем смогли убедить ее, что со мной одним ничего не случится.

— Нельзя нянчиться с мальчишкой, — сказал отец. — Он должен уметь держать удар.

Когда мы ехали домой, я сидел на заднем сиденье, сунув пальцы в большой пакет с трехдюймовыми гвоздями. В машине стоял сладковато-резкий запах железа.

* * *

Пару дней я ни с кем не виделся. Первым удалось удрать Питеру. Его родителей очень волновал вопрос, стоит ли разрешать ему встречаться со мной. Наша дружба у них явно ассоциировалась со смертью. И тут они были недалеки от истины, пусть и совсем в другом смысле, чем думали. С той минуты, как отец произнес те слова, я беспрерывно размышлял о них. «Это трагическая ошибка, что Джонни-доктора не вызвали раньше». Меня так и подмывало рассказать об этом Питеру, как только мы останемся одни. Но я понимал, что это будет тактическим просчетом. Нужно собраться всем вместе, а потом уж разъяснять, что случилось.

Я услышал стук дверного молоточка, и моя мать впустила Питера. Она задала ему несколько вопросов, на которые он, по возможности, постарался не ответить. Он как раз что-то бормотал, проходя мимо нее, когда я спустился из своего Орлиного гнезда.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — ответил Питер.

— Мы пойдем, — сказал я.

Мать хотела сказать «нет», но я знал, что отец велел ей не мешать мне жить прежней жизнью.

Ни слова не говоря, мы домчали до Щенячьего пруда (см. Карту). День стоял белый. Как всегда, я был Вожаком. Это я решил привести всех сюда, а не в одно из более привычных мест встречи — в Ведьмин лес, Утесник, Парк или Форт Дерева. В окрестностях Эмплвика почти все напоминало о Мэтью. Но у Щенячьего пруда таких напоминаний было поменьше. Сюда мы приходили, когда чувствовали, что вкус к насилию у нас идет на убыль. Щенячий пруд — это всего лишь условное название для ямы размером двадцать на десять футов, заполненной густой, маслянисто-черной водой. Официальные карты именовали его не так сочно: Гуджил-яма. Пруд находился в тех местах, куда мы приходили, если хотели сыграть в Войну с настоящим насилием. Там мы могли не бояться, что кто-то из взрослых прикажет нам угомониться и заорет «нельзя ли потише!». Дело в том, что наши крики частично заглушались визгами свиней на скотобойне, а частично даже сливались с ними. Пруд почти примыкал к зданию, где убивали свиней. Война у Щенячьего пруда была настоящей. Сегодня, однако, мы не орали. Бросив велосипеды, мы с Питером уселись под большим кустом лавра — идеальное прикрытие у самой воды. Сквозь листву пробивался приятный коричневатый цвет цвет жженого, почти горелого сахара, уже немного едкого, но еще не горького. Кое-где свет лежал большими пятнами цвета яичного заварного крема. Но в основном наши скупые неторопливые слова вплетались в контрастные узоры тени и солнечных стрел. Я прихватил с собой пару сигарет. Украл их из сумочки матери. Мы передавали друг другу сигарету, глядя через бреши в листве на отражения в воде. Нас снедали одинаковые чувства: гнев и отвращение. Но мои чувства были сильнее, ибо у них имелось конкретное направление. Я знал по именам тех, на кого следовало излить наш гнев. Я знал тех людей, кто заслуживал нашего отвращения. Мы немного поговорили, но совсем немного. И больше никто из нас в дальнейшем не желал возвращаться к этой теме. Это был серьезный разговор, на который иногда способны и совсем молодые люди — когда у них нет желания прикалываться и хлестаться. Горе вырыло нору в самой глубине. Никто лучше нас не знал Мэтью, ибо мы были им, а он всегда останется нами. Мы молчали, потому что все, что мы могли сказать, — это «Не верится, что он мертв». Но наше молчание было наполнено смыслом. Мы сидели друг напротив друга и между нами полыхал костер нашего гнева. «Мертв, — сказал один из нас. — Он мертв». И наши лица стали горячими и красными. Как много швырнули бы мы в яростные языки пламени, если бы только могли дотянуться до этих вещей. Чувство Команды дало трещину и одновременно наполнилось новой святостью. Мы еще глубже втыкали в землю заточенные палки, мы еще яростнее чиркали спичками, и мы еще чаще несли всякую похабщину, дабы походить на настоящих мужчин и для всего этого у нас имелась очень веская причина. Мы не знали иного способа излить наш гнев. По крайней мере, поначалу не знали. Но мы знали другое — что мы найдем этот способ, обязательно найдем. Надо лишь подождать. И мы ждали, сидя под сенью лаврового куста у Щенячьего пруда. Каждый искал его в сгорбленной спине и испачканных пальцах другого. Ибо давайте скажем прямо: мы были особенными, все четверо. И теперь, когда нас осталось трое, поиски пути для нашего гнева означали поиски нашей новой особости.