— Похороны в пятницу, — сказал Питер.

— Вы тоже получили приглашение? — спросил я.

— На толстой карточке с черной каемкой. Адресована моим родителям, поэтому они тоже пойдут. Они неправильно написали нашу фамилию.

— Да они вообще придурки, — сказал я, но сдержал в себе роковое доказательство своих слов.

Питер сказал:

— Значит, Пол тоже пойдет.

— Сейчас его, наверное, допрашивают.

Мы оба знали, сколь ужасная судьба ждет Пола, когда его привезут из больницы домой. Родители насядут на него: попытаются вытянуть из него признание, чтобы он выдал, о чем он думает, чтобы поделился секретными сведениями.

— Он был хорошим, — сказал Питер, перебивая мои мысли.

Я не сразу понял, что он говорит о Мэтью, а не о Поле.

— Да, — ответил я. — Больше мы его не увидим.

— Лучшим, — сказал Питер.

Я не согласился. Лучшим был я. Следующим шел Мэтью. Затем Пол. Затем Питер. Но спорить я не стал. Сейчас не время для споров. Мэтью заслужил наши похвалы, даже если они и были чуть преувеличены.

Когда начало темнеть, мы покатили домой.

* * *

День похорон был первым Осенним днем. Сырость сочилась из низкого мрачного неба, хотя дождя на самом деле не было. Время от времени жирные серые облака расходились в стороны, чтобы намекнуть на оттенок небесной сини. Ветер хлестал нас по щекам, и его пощечины напоминали слюнявые поцелуи собаки, которую ты втайне, но искренне ненавидишь.

Мэтью должны были похоронить на Эмплвикском кладбище, что напротив Ведьминого леса через Гравийную дорогу (см. Карту). Мы-то знали, что Мэтью захотел бы, чтобы его похоронили в самом Ведьмином лесу. Он всегда ненавидел Бога и весь этот треп в воскресной школе. В конце концов бабушка с дедушкой все-таки оставили его в покое, и он смог каждые выходные целиком проводить с нами.

За церковью, между могилами, собирались семьи. Наши родители, которые на самом деле друг друга терпеть не могли, изображали соседскую любовь. Отец Пола и мой отец даже пожали друг другу руки, хотя и не произнесли при этом ни слова.

Обменявшись с нами отчаянными взглядами, Пол воспользовался этим рукопожатием, чтобы вырваться из лап родителей.

— Привет, — сказал Питер.

— Добро пожаловать назад, — сказал я. — Как все прошло?

— Ад на земле, — ответил Пол. — Ни на минуту не оставляют меня одного.

(Позже Пол рассказал поподробнее. Мать с отцом вели себя еще хуже прежнего. Они практически требовали, чтобы он плакал, поскольку считали, что ему полагается плакать. Но Пол оказался крепким орешком. Я понял это по его лицу ровно в тот момент, когда он читал имя Мэтью на бирке в морге. Да и раньше он успел показать себя — например, когда его подвергли Испытанию после колясочной гонки. Им так просто его не сломить. Случившееся он воспринимал как военные учения. После высадки на парашютах за линией фронта его батальон оказался в окружении. Подкрепление прибыло слишком поздно. Его отволокли в местные застенки КГБ. Его родители служили в тайной полиции. Они должны были расколоть его любым способом — не кнутом, так пряником. Но Пол знал, что надо продержаться лишь до дня похорон. Затем подоспеют союзники (мы) и есть надежда на передышку.)

Мы молча смотрели друг на друга. На Поле была совершенно новая одежда, вплоть до носков и трусов. Его родители, как мы узнали потом, накануне специально потащили Пола в Лондон. Его мать не ложилась допоздна: стирала и гладила, подшивала, укорачивала. Все эту лабуду они именовали «важной составляющей скорби». Пол же назвал ее «распоследним дерьмом, какое случалось со мной в жизни».

На Питере был серый твидовый костюм, который я видел на нем всего однажды — во время поездки всем классом в Стратфорд-на-Эйвоне, куда нас таскали на «Гамлета».

На мне была черная школьная куртка и брюки. Мать наскоро пришила кусок черной ткани поверх эмблемы на нагрудном кармане куртки.

Подъехали большие черные машины.

Бабушка и дедушка Мэтью ехали за катафалком в большом черном «Мерседесе». На заднем сиденье между ними сидела Миранда. Пару дней назад она вернулась из Баден-Баден-Бадена. Мне хотелось знать, побывала ли она в больнице и делали ли ей те же уколы, что и нам.

Задняя часть катафалка открылась, и туда подошел священник

— Кто несет гроб? — спросил он.

Гроб Мэтью был размерами почти со взрослый гроб.

Его бабушка с дедушкой вылезли из «Мерседеса».

— Это нас спрашивают, — сказал я своей Команде.

Мы двинулись вперед, готовые взвалить на плечи гроб нашего друга. Но на нас даже внимания не обратили. У гроба уже стояли наши отцы и один из гробовщиков.

Остальные ждали, когда я заговорю.

— Мы хотим нести, — сказал я. — Он был нашим другом. Мы хотим нести.

Священник удивленно посмотрел на нас.

— Но вас всего трое.

Все вокруг замолчали. Все вокруг навострили уши. Я умоляюще оглянулся на отца. Он меня не подвел. Генерал-майор обещал для Мэтью военные похороны, и Мэтью должен был получить военные похороны.

— Вам нужен четвертый, — сказал он. — Ростом около пяти футов двух дюймов.

Мужчины пробежались взглядами друг по другу.

— Во мне пять футов два дюйма, — раздался голос откуда-то с краю.

Это был дедушка Мэтью.

— Вы уверены? — с сомнением спросил священник

— Пусть хотя бы это я для него сделаю, — сказал дедушка Мэтью.

— Ну что ж… Если вы уверены.

Мы были в бешенстве. Уж лучше бы смотрели, как гроб Мэтью несут наши отцы и какой-нибудь чужак, чем нести его вместе с дедушкой Мэтью.

Выпустив руку Миранды (в другую мирандину руку вцепилась бабушка), дедушка Мэтью подошел к катафалку.

Гробовщики вьщвинули гроб из катафалка. Он плавно скатился по колесикам из серой резины, очень похожим на те, что мы видели на столике с инструментами в отделении патологии. Я вспомнил плавно выдвигающийся ящик, в котором лежал Мэтью, когда мы видели его в последний раз.

Мы подняли на плечи нашего друга. Я стоял впереди справа, Пол от меня слева; дедушка Мэтью за мной, а с другой стороны — Питер.

Гроб оказался тяжелее, чем я ожидал, и угол быстро впился мне в ключицу. Не самым твердым шагом мы двинулись по Кладбищенскому проходу, а потом свернули на Гравийную дорогу.

Первая часть церемонии предполагалась в церкви. Мы медленно пронесли гроб по проходу и поставили перед алтарем на деревянную раму.

— Спасибо, мальчики, — сказал священник, а затем принялся врать о Боге и, что еще хуже, о Мэтью.

Казалось, он говорит не о нашем друге, а о каком-то совершенно незнакомом человеке: идеальном мальчугане, который вообще-то никогда не существовал, а был придуман комитетом из взрослых и старых пердунов. Викарий обозвал Мэтью добрым, нежным, внимательным и счастливо улыбающимся (что бы это значило?). Он сказал, что в нашей памяти он останется увлеченно играющим с железной дорогой. Потом наврал, что наша директриса (миссис Грассмир тоже туда приплелась) считала его одним из самых способных учеников в школе. (Мы-то не сомневались, что до его смерти директриса вряд ли вообще знала, кто такой Мэтью. Пару раз его вызывали к ней в кабинет — за прогулы. И еще однажды она наорала на него, чтобы он не носился по коридорам. В годовом табеле она обычно писала: «Старается, но можно лучше». Такое она строчила всем, кого знать не знала. Мэтью учился так себе, был одним из последних почти по всем предметам, за исключением разве что труда.) Затем викарий выдал, что Мэтью во всем проявлял глубокую религиозность. Я подумал, входит ли в это «все» вранье насчет болезни — ради того, чтобы не ходить в воскресную школу? Закруглился священник словами о том, что Мэтью отправился в лучший мир. И, оглядываясь вокруг, я не мог с этим не согласиться. Он первым туда добрался, хотя все мы ходили по грани.