— Сколько раз такое случалось?

— Три. Там две тропки, вот по ним и шастали. Мои пластуны по следам потом прошли, до самых ихних траншей, — подъесаул делится подробностями. — Турки там пулемёты грамотно поставили, не пройти.

— Ми бы тожэ прошлы! Мои зинворы[12] нэ хужэ! Каждый камен здэс знают! Ест ешо адын тропа! Там лэва уходыт нада, потом навэрх по камням, а потом — права! — не унимается армянин. — Мой Вачэ ходыл, минэ водыл. В тыл к этым стаакам[13] вышлы!..

— А Вачэ — это кто? — Если не ошибаюсь, проводник у нас уже почти есть.

— Это у них в дружине охотник, следопыт и разведчик. Молодой парень, двадцати годков ещё нет, — поясняет казак. — Но дело знает…

— Э-э-э, Вачэ всэм охотникам охотник! Камэн под ногой не стукнэт, трава не качноца! Горный баран охотил, олэн охотил, волк и шакал стрэлал!.. — Гурген принимает «командирское» решение. — Тэбэ его дам, провэдот тэбя и твоих зинворов к этым срикам![14]

На «экскурсию» выдвинулись на следующий день, ближе часам к пяти. Обещанный следопыт Вачэ, мелкий, но подвижный и юркий, как ящерица, объяснил непутёвым профанам, то бишь мне и сопровождавшему меня «призраку», назначенному Остапцом в личную охрану, что темнеет в горах очень быстро, если выйдем позже, можем и не успеть обратно. Ползком от валуна к валуну добираемся до небольшой рощицы на нейтралке, минут десять воюем с колючей проволокой, затем выстраиваемся за проводником и идём к каменной гряде, невысокой, но из-за почти отвесных стен кажущейся непроходимой, несмотря на темпераментные заверения «гида».

Он оказывается прав, очень узкое ущелье, или довольно широкая расщелина проходит под острым углом к хребту и издали совсем незаметна. Подъём хоть и небольшой, но двигаемся медленно, это нашему проводнику в ичигах из воловьей кожи хорошо, а под нашими уставными подошвами камешки-то похрустывают.

Вскоре всё меняется. Расщелина расширяется наподобие воронки, одновременно поднимаясь каменистой осыпью метров на десять вверх и заканчиваясь небольшой, достаточно ровной площадкой, за которой торчат два каменных «зуба», образуя ещё одну, даже не расщелину, а трещину. И, судя по всему, нам — именно туда, других вариантов я что-то не вижу…

Забираемся наверх и лезем в щель между скалами. Точнее, лезет неугомонный Вачэ, но первый же шаг отзывается бзыньканьем оборванной струны!.. Растяжка, б…! Откуда?! Последнее, что замечаю краем глаза — метнувшегося между мной и вспышкой «призрака», взрывная волна швыряет меня на щебёнку, как финальный аккорд в голову прилетает солидный булыжник, гася сознание…

* * *

Прихожу в себя от потока воды, обрушившегося на голову. Бурного, но небольшого, где-то с ведро. И сразу приходит понимание того, что не так всё хорошо, как хотелось бы. Тело во многих местах саднит, видно, крепко приложило меня камушками. Но самое хреновое в том, что руки связаны за спиной, а сам валяюсь посреди лужи в окопе и слышу довольное ржание и какую-то фигню типа «Хер шей йолунда»[15]. Учитывая, что ни шашки, ни люгера, ни сбруи, ни сапог при мне нет, вывод один — я у турок. Хреноватенько, даже очень!..

Долго раздумывать мне не дают, два басурманина рывком вздёргивают меня в относительно вертикальное положение и волочат по траншее, подсвечивая себе в кромешной тьме масляным светильником. Путь недолгий, метров двадцать, поворот налево, ещё десяток шагов, и мы пришли. Один из конвоиров стучит в дверь, затем приоткрывает её и, очевидно, докладывает кому-то невидимому что-то навроде «Кырбыр мындыр, Халиль-бей!». Очевидно, получив разрешение, вталкивают меня внутрь и вваливаются следом.

А картинка открывается живописная! Горящая в полнакала «летучая мышь» даёт достаточно света, чтобы разглядеть всё и всех. На столе стоит миниатюрный примус, сверху на нём — мисочка с песком, сама джезва стоит рядом. Людей трое. Двое сидят, потягивая из маленьких чашечек свежесваренный кофеёк. Хозяин этой берлоги, офицер-турок, погоны один в один слизаны с немецкого гауптмана, по местному — юзбаши. Холёное лицо с ухоженными усиками, чуть с горбинкой нос, аккуратная прилизанная стрижка, небольшая папаха лежит рядом на столе. А вот второй — поколоритнее. Широченные штаны наподобие запорожских шаровар заправлены в сапоги, сверху — пёстро-полосатая рубаха «мэйд ин соседний чум», расшитая узорами безрукавка от того же кутюрье, на голове какой-то непонятный тюрбан, широкий, сантиметров в двадцать пояс, раз надцать обмотанный вокруг пуза. Поверх него натянута стандартная армейская сбруя, на ремне болтается, судя по истёртости ножен, кривая прадедовская сабля и аж два то ли ножа, то ли кинжала. За пояс заткнут рейхсревольвер лохматого года выпуска, через плечо висит бандольерка с патронами к нему… Ага, и на боку кобура с моим люгером… Интересно, что за чингачгук?.. Третий, стоящий за капитаном — ефрейтор-очкарик, скорее всего, денщик или писарчонок, уж больно выражение мордочки характерное…

— Ты кто, гяур? — последний переводит на русский фразу своего начальника. Причём хорошо переводит, акцент почти не слышен.

— А ты кто такой, чтобы я тебе отвечал? — Начало диалогу положено, а там будем посмотреть.

— Тебя взяли в плен нэфэры доблестного юзбаши Халиль-бея, и он желает знать, кто ты и что тебе здесь понадобилось! Отвечай, гяур!

— Хорошо, переводи. Штабс-капитан Пупкин Порфирий Дормидонтыч, 777-й Нижнезадрищенский запасной пехотный полк. Заблудился в темноте.

То ли интонация подвела, то ли турок-юзбаши хорошо знал географию, но он мне не поверил и чего-то буркнул вслух. О чём тут же поведал переводчик:

— Ты лжёшь, гяур! Говори правду, если не хочешь умирать в ужасных мучениях!..

Живописный абориген что-то говорит турку, затем вылезает из-за стола и, подойдя вплотную, размашисто бьёт мне под дых. В смысле — пытается. Скручиваюсь по касательной к удару, перенос веса на правую ногу, левая цепляет подколенный сгиб и направляет падающую от неожиданности тушку немного в сторону и вниз… Вслед за этим тут же прилетает от кого-то из конвоиров щедрая оплеуха, роняющая меня рядом. Полежать не дают, тут же поднимают и ещё одним ударом снова роняют на каменный пол… Снова подъём, поднявшийся разряженный бабуин, тьфу ты, бедуин, или кто он там, хватает меня за волосы, заставляя задрать голову и, вытащив один из своих кинжалов, явно собирается перерезать мне глотку, но его останавливает недовольный возглас юзбаши. Убрав свою железяку из-под моего подбородка, он возвращается на место, декламируя что-то на своём языке в мой адрес.

— Храбрейший Бахчо-ага говорит, что он не будет сразу отрезать твою глупую голову, гяур, как делал до этого, — переводчик, вовсю упивающийся эффектом соучастия, злорадно предсказывает мою дальнейшую судьбу. — Он говорит, что тебя, сына шакала и свиньи, не будут кормить три дня, затем возьмут волосяной аркан, хорошенько смажут его бараньим жиром и засунут тебе в глотку. И будут пихать до тех пор, пока он не выйдет с другой стороны. А затем тебя на этом аркане подвесят на двух столбах, и ты будешь долго подыхать в ужаснейших мучениях. Скажи правду, и умрёшь быстро и не больно…