Он поморщился, как от неприятной, досадливой боли. Каким идиотом он был, когда вновь потащился к ней, готовый, как жалкий бродяга, радоваться хоть капле ее любви…

Желающий сравнить двух женщин, которых сравнивать было просто кощунственно.

Внутри снова заныло. Софи… она ушла, но осталась в его груди бесконечной болью, неугасающим напоминанием о том, что он имел и потерял…

– Это была ошибка, – отрезал сухо, с презрением отцепляя чужие пальцы от своего рукава.

– Нет… нет!

Она жалобно шмыгнула носом, вдруг в один момент растеряв всю эстетику, с которой преподносила ему свои эмоции. Лицо ее исказилось в отчаянии, в нежелании сдаваться и верить…

Так же, как он когда-то не желал верить в ее гибель. Как забавно, что они теперь поменялись местами: она добивается его внимания, но ему это больше не нужно.

– Я тебя провожу.

Он твердой рукой развернул ее к выходу, довел до ворот и… просто закрыл за ней дверь.

Дом смотрел на него черными, печальными провалами окон… Вновь наставшая тишина сдавила виски, повисла на душе непередаваемой тяжестью…

Но это было то, чего он полностью заслужил.

Глава 32

Его голос. Его запах. Его прикосновение…

Все это было так отчаянно мне знакомо.

Грудь стиснуло, охватило болезненным спазмом. Дыхание сбилось, словно не стояла обездвиженно, а пробежала долгий марафон…

Пробежала… но осталась все на том же месте. Рука Кирилла так по-хозяйски сжимала мою, словно ничего и не менялось. Словно он все еще имел на это право…

Но ему предстояло уяснить, что переменилось самое главное. И это – я.

Я тихо, максимально незаметно набрала в грудь воздуха, которого стало так отчаянно не хватать в этой ловушке его рук, его дыхания, шевелившего волоски на моем затылке…

Я знала, как он будет действовать. Знала, что он, однажды нащупав слабое место, снова будет давить на него, бить по тем же точкам. И моей главной задачей было показать, что этот прием у него больше не пройдет.

Что я уже не боюсь.

Я развернулась, оказываясь с ним лицом к лицу. Что-то внутри снова заныло, когда наши глаза встретились. Каким же возмутительно красивым он был! Или мне так просто казалось, потому что я смотрела на него всегда со слепым, всепоглощающим обожанием? И, к чему скрывать, эти чувства все еще не прошли, все еще болели во мне. Но теперь я знала: я сильнее. Этой любви, этого страха.

Пока я пыталась понять, что сказать ему, с чего начать, он нарушил молчание первым.

– Если ты так хотела поехать в отпуск – могла бы просто сказать. Сбегать было вовсе необязательно.

Мои глаза распахнулись шире. Что это? Он пытался шутить? Сейчас, в такой ситуации?..

– Что тебе нужно? – отреагировала сухо, ставя этим тоном между нами стену, давая понять, что время шуток прошло.

Он нахмурился. Показалось, что он тщательно подбирает слова, словно ступает по минному полю. Вот только делать это надо было раньше. Не теперь, когда все самое страшное уже прозвучало, уже ранило до смерти.

– Приехал за своей женой и нашей дочерью.

Ответ был очевидным, каким-то даже… обыденным, пустым. Ничего не объяснявшим и не решавшим между нами.

Я снова повернулась ко входу, решительно толкнула дверь и зашла в дом. Продолжать этот разговор хотела на своей территории: там, где чувствовала себя в покое и безопасности. Пусть и так недолго.

Усадив дочь на диванчик, я развернулась лицом к Кириллу, последовавшему за нами в дом безмолвной тенью, и решила сразу обозначить свою позицию, дать понять, что его угрозы на меня больше не действуют.

– Прежде, чем ты начнешь меня снова запугивать и грозиться отнять у меня дочь, имей в виду: у тебя ничего не выйдет. Хочешь забрать Лилиану? Давай. Но только что ты будешь с ней делать? Ей нужно постоянное внимание. С ней нужно играть, ее нужно кормить, с ней нужно гулять, вставать к ней по ночам, если ей приснится кошмар. Кто будет все это делать? Ты? Бросишь работу и станешь сидеть с дочерью? Наймешь няньку? Или доверишь ее своей драгоценной Юле? Вот только нужно ли ей такое счастье в виде чужого, еще совсем маленького ребенка? Неужели ты желаешь своей дочери вырасти без матери, под присмотром чужой женщины, которая никогда не будет любить ее так, как я?

Я и сама не знала, зачем говорила все это, для чего пыталась вновь достучаться до бессердечного камня, которым стал самый близкий когда-то человек, вот только чувствовала: сила сейчас на моей стороне. И я не собиралась покорно молчать и уступать.

– Я вообще никому не желаю вырасти без матери.

Голос Кирилла прозвучал глухо, как-то надломленно. И что-то пряталось за этими словами… Боль? Я вспомнила, что его вырастили тетя и дядя. Поняла, что невольно попала в уязвимое место, в ахиллесову пяту того, кто казался несокрушимым.

Сложив руки на груди, я отвернулась. Вовсе не хотела этих словесных баталий, летающих стрел между нами, которые норовили ранить побольнее, задеть слабое место – лишь защищалась. Лишь отстаивала то, что мне было дорого.

Ту, что была дороже жизни.

Кирилл больше ничего так и не добавил. Я протяжно, устало выдохнула. Бросила через плечо, не скрывая горечи и бесконечного разочарования:

– Зачем ты здесь? Еще не все сказал, недостаточно ранил? Неужели я настолько ничего для тебя не значила, что ты теперь так меня мучаешь?

Последнее вырвалось само собой и я тут же зло махнула головой, досадуя на себя за эту слабость, за то, что выдала, что его отношение ко мне все еще имеет какое-то значение…

Послышались шаги. Он остановился совсем рядом. Так близко, что его присутствие ощущалось всей кожей, всем существом.

– Ошибаешься, – произнес отрывисто, словно бы даже… с волнением?.. – Ты важна для меня настолько, что я просто не могу иначе. Не могу забыть. Не могу отпустить… Хоть и понимаю, что стал тебе противен. Ненавистен…

Его слова растекались по душе мучительно-приятным ядом: тем более сильным, чем более неожиданным было слышать сейчас все это.

Я собрала остатки сил, взглянула ему в лицо и отчеканила:

– Ты ничего не перепутал? Я не Юля.

Он обвел взглядом мое лицо, скользнул глазами по темным волосам, оглядел с головы до ног…

– Нет, ты – не Юля, – подтвердил размеренно, словно боялся, что если допустит в голос чуть больше красок и эмоций – они его попросту потопят. И все же голос его сорвался,