На отвлеченные же темы, не касающиеся ее личной жизни, Рун говорила с удовольствием. Готовя эймиру очередное снадобье, она рассказывала о входящих в него растениях и их свойствах, о том, как и когда их следует собирать, засушивать и хранить. От нее он узнал, сколь опасна может быть сон-трава и почему ее не следует давать детям; что любую нечисть можно отпугнуть отваром одолонь-травы, а с помощью корня тирлича – приобрести способность обращаться в другое существо. Последнее очень его заинтересовало: эймир, конечно, тоже навидался разных чудес в военных походах, но с оборотнями ему сталкиваться не доводилось.

– И что же, с помощью этого корня человек может стать, скажем, волком или медведем? Не верю!

Рун улыбнулась. Улыбка у нее была красивая, хоть и печальная. У Заитдана всякий раз щемило сердце, когда она так улыбалась.

– Что ты, эймир! Такое под силу только могущественным колдунам, одним корешком тут не обойдешься. А вот внешность свою изменить – это пожалуйста, это с помощью тирлича и нужных заклинаний под силу любому, обладающему хоть мало-мальским магическим даром.

– Получается, любая владеющая магией дурнушка может стать красавицей, а старуха – юной прекрасной девушкой? Опасный корешок!

Рун вздрогнула от этого, казалось бы, невинного предположения, и от эймира это не укрылось.

– Может, – торопливо ответила она, заполняя неловкую паузу, – только ненадолго, так что тебе нечего опасаться. Морок рассеется самое большее через сутки, так что никому не удастся подсунуть тебе в жены или в наложницы приукрашенное тирличем страшилище.

Заитдан улыбнулся и перехватил ее руку, потянувшуюся за кубком. Рун замерла.

– А тебе доводилось пользоваться этим корешком?

Девушка заметалась, щеки ее окрасил легкий румянец, ресницы затрепетали, но через мгновение ей удалось взять себя в руки. Эймир внимательно наблюдал. Жилка на тонком запястье, сжатом его сильной рукой, билась, как сумасшедшая.

– Доводилось, – честно ответила Рун и посмотрела ему прямо в глаза. – Мне много чего дурного доводилось делать, о чем я буду сожалеть до конца своих дней, эймир. И я не хотела бы об этом рассказывать.

Заитдан выпустил ее руку и сам подал ей кубок. Девушка плеснула в него вина и принялась насыпать порошки, что-то негромко нашептывая. Голова ее склонилась так низко, что эймир не мог видеть ее лица, лишь темную прядь волос, выбившуюся из-под накидки, которую она чаще всего все же носила. Что же все-таки привело ее в Сантаррем?..

– Выпей, эймир. Это снадобье придаст тебе сил и избавит от головных болей.

Заитдан изумленно вскинул брови, и она ответила слабой улыбкой.

– Впредь, пожалуйста, не скрывай от меня ничего, иначе я не сумею тебе помочь. Если боль возвращается, я должна об этом знать.

– Но как? – удивился он, принимая кубок.

– Я тебя чувствую. Днями и ночами я слежу за твоим состоянием, слушаю твое дыхание и биение сердца, наблюдаю, как ты спишь, изучаю выражение твоего лица, ловлю каждое движение… Не знаю, как объяснить, но если такое происходит достаточно долго, струны моего тела начинают звучать созвучно твоим, и я ощущаю, когда они сбиваются с ритма.

– Как ты красиво об этом сказала, – улыбнулся Заитдан. – Пожалуй, если к этой мелодии добавить струны двух душ, получится то, что мы привыкли называть любовью.

Рун вспыхнула:

– Не всякие души способны играть в унисон, эймир. Моя безголоса давно и глуха, твоя же звучит торжественно, возвышенно и красиво.

– Мне кажется, ты заблуждаешься. Я вижу в тебе свет.

– Ты ничего обо мне не знаешь.

– Так расскажи мне.

Девушка покачала головой, и Заитдан сердито откинулся на подушки. Лицо его стало хмурым, а взгляд тяжелым. Рун отвернулась и принялась раскладывать остатки порошков и трав по мешочкам и пузырькам.

Эймиру определенно становится лучше, раз он способен на сильные эмоции, а это значит, что опасность миновала. Скоро ей придется приступить к осуществлению самой отвратительной и подлой части своего плана, но пока она еще может просто заботиться о нем и помогать восстанавливать силы. Рун не хотелось с ним ссориться, однако ее желания не имели никакого значения. Рассказать ему о себе она все равно не могла. С каждым мгновением, проведенным рядом с Заитданом, девушка чувствовала себя все хуже – и этого никто не в силах был изменить.

– Ладно, – сказал вдруг эймир примирительным тоном, – сделаем так. Я стану угадывать, а ты – подтверждать или опровергать мои предположения. Если захочешь умолчать о чем-то – твое право. Я постараюсь не быть слишком навязчивым. Договорились?

И Рун внезапно сдалась. Она так устала молчать, держать все в себе, выполнять ужасные поручения и беспрестанно тревожиться! Заитдан храбр, справедлив и силен. Конечно, ему не по силам тягаться с тем, кому вынужденно служила Рун, но поговорить-то они могут! Она кивнула и, убрав мешочки и склянки на низенький столик в дальнем углу покоев, возвратилась к постели эймира и села у него в ногах. Он обезоруживающе улыбнулся. «Этот не отвернулся бы от меня, даже если бы сотни теней поползли по углам, а за спиной вновь распахнулись бы призрачные черные крылья», – внезапно подумалось ей. Она сердито прогнала эту мысль.

– Итак, – начал эймир. – Ты родилась на западе, в Набии или Оридеже, верно?

Рун удивленно кивнула. Властителю могущественного Сантаррема и знать-то не полагалось о таких крохотных странах, как Набия или ее родной Оридеж… Как он догадался?

– Хорошо. Полагаю, твоя семья не была ни богатой, ни знатной. Скорее всего, твои родители – простые люди, которых смертельно перепугал твой рано обнаружившийся дар. Обладай они определенным влиянием, то не допустили бы, чтобы их дочь скиталась по свету, но увы – они вынуждены были думать и о других своих детях – у тебя ведь наверняка есть братья или сестры? – а потому они попросили тебя уйти. Я прав?

– Не совсем, – покачала головой пораженная Рун. – Я ушла сама, опасаясь навлечь на них беду. Боги долго не давали им детей, так что родители были уже в годах, когда вдруг один за другим у них появились два сына-близнеца и дочь. Братья старше меня лишь на год, и мое появление едва не отправило мать на тот свет. На нашу семью сразу стали коситься соседи: оридежцы суеверны, и столь позднее материнство, равно как и рождение близнецов, считается недобрым знаком. А затем у меня обнаружился дар к врачеванию: я могла остановить кровь, просто приложив руку, синяки, полученные братьями в их мальчишеских играх, исчезали от одного моего взгляда, и я всегда откуда-то знала, какие отвары подавать матери, когда ее пошатнувшееся здоровье напоминало о себе.

– Сколько тебе было?

– Пять, – прошептала Рун. Глаза ее блестели от слез, но она не замечала. – Восемь лет родителям худо-бедно удавалось это скрывать. Меня почти не выпускали на улицу, я не общалась со сверстниками – ни с кем, кроме братьев, не заговаривала с соседями, не видела людей. Я позабыла, как выглядит наше селение! – в моем распоряжении были лишь дом, двор и небольшой сад, в котором мать выращивала ягоды и цветы. Я лечила отца – у него болела спина, колени и локти. Мать говорила всем, кто спрашивал, что я нездорова: родилась слабой да никак не оправлюсь, оттого и сижу вечно дома. Забор у нас был высокий, не вдруг и заглянешь. Но то, чего люди не видят своими глазами, всегда обрастает слухами. Так и произошло. Сперва стали поговаривать, будто я урод. С этим спорили те, кто видел меня маленькой, – до пяти лет я ведь гуляла, как и все дети, играла с братьями и соседскими ребятишками. Они же первыми и засомневались в моей болезни – раньше-то все было в порядке! Затем поползли слухи, будто я одержима. Кто-то припомнил, что у меня разные глаза – и начался кошмар. Родителям и братьям не давали прохода: шептались за спиной, обвиняли в глаза, угрожали, запугивали. В конце концов, мать и отец решились на переезд. Они попытались продать дом, но никто не хотел покупать жилище, где обитала ведьма. Я не стала дожидаться, пока кто-нибудь кинет на нашу крышу зажжённый факел, и покинула дом. Мне было тринадцать лет.