В римских судах, как и в современных, защита и обвинение по очереди произносили речи, предъявляли доказательства и приглашали свидетелей. Когда подошла его очередь выступать перед равными на главном процессе десятилетия, Брадуа встал, демонстрируя полосы на белоснежной тоге – символ консульского достоинства – и полумесяцы на обуви – знак принадлежности к патрициям – и принялся бубнить о том, из какой хорошей семьи он происходил. Он без конца нахваливал самого себя и своих предков, убеждая несчастных слушателей, что все его родственники на протяжении бог знает скольких поколений были просто безупречными людьми. Только после этого он, наконец, обвинил Герода в том, что тот приказал Алкимедонту избить Региллу и тем самым оскорбил честь его семьи. Брадуа признался, что доказать этого не может, улик у него нет, но ему бы очень хотелось, чтобы Герода признали виновным. И Героду Аттику – профессиональному оратору, человеку, прославившемуся своими речами – хватило примерно четырёх секунд, чтобы сбить спесь с обвинителя с его дурацкой обувью, жалкой речью и ничтожными доказательствами, свалить всю вину на Алкимедонта и окончить выступление. Разумеется, Герода оправдали. Ему всё сошло с рук, и весь следующий год он демонстративно, нарочито оплакивал Региллу – либо его всё же мучила совесть, либо ему просто не хватало внимания.

Интересна роль в этом деле посредника, то есть Алкимедонта. Брадуа даже не рассматривал Алкимедонта в качестве лица, способного совершить убийство – по крайней мере, не видел смысла в том, чтобы предъявлять ему обвинение. Никто бы не стал слушать дело об убийстве римской аристократки вольноотпущенником, которого до сих пор считали человеком только наполовину. После такого Алкимедонт не прожил бы и недели. Брадуа относился к нему не как к кому-то, кто может нести ответственность за свои поступки, а как к инструменту. Алкимедонт был дубиной в руке Герода. Именно Герод совершил преступление, приказав избить Региллу (и до чего же ужасно он унизил её, поручив это своему приспешнику!) Алкимедонт не сделал бы этого, если бы не приказ Герода, поэтому Брадуа считал, что виновен Герод. Чарли Мэнсоном был Герод, Алкимедон выступил в роли его Сквики Фромм[118].

Герод заявил на суде, что Алкимедонт, действуя по собственной воле, до смерти забил его жену. Мы могли бы предположить, что после этого судили Алкимедонта. В конце концов, от его руки погибла женщина. Никто из присутствовавших на заседании мужчин – женщинам, разумеется, слова не давали – не спорил с тем, что Алкимедонт вошёл в комнату и избил беременную жену бывшего хозяина так, что она умерла. Но в Риме справедливость восстанавливали своим силами. Суд не мог проходить без участия родственников жертвы, а Брадуа, по-видимому, не собирался судиться с Алкимедонтом. Он бросил это дело и был таков. Но и Герод не удосужился наказать человека, который убил его жену и нерождённого ребёнка. Он даже не удалил его от себя. Спустя годы имя Алкимедонта вновь прозвучало в суде, когда Героду в очередной раз пришлось объяснять, почему рядом с ним подозрительным образом умерли люди (надо полагать, он притягивал подобные несчастья). На этот раз речь шла о двух дочерях Алкимедонта: эти девочки-подростки прислуживали Героду (представьте, что в этом месте я смотрю в камеру – вы знаете, что это значит), а потом в башню, где они спали, ударила молния, и их нашли мёртвыми. По какой-то причине на этот раз Герода судил лично император Марк Аврелий. Может быть, ему показалось абсурдным утверждение о том, что две девушки погибли от удара молнии, находясь в помещении, которое принадлежало человеку, уже дважды обвинявшемуся в убийствах. Я понятия не имею, что именно случилось с этими девушками, которым не повезло оказаться служанками Герода Аттика и дочерьми его приспешника, но я более чем уверена, что убил их не удар молнии. Это ведь не эпизод «Секретных материалов». Так или иначе, Герод вновь обвинил во всём Алкимедонта, но в конце концов они оба избежали наказания – и продолжили жить как жили.

Убийства Апронии и Региллы – это два крайне нетипичных примера, потому что в обоих случаях имело место вмешательство императора. Собственно, это единственная причина, по которой мы о них знаем. В обоих случаях речь шла о привилегированных мужчинах, расправившихся с женщинами, которые встали у них на пути. Из них только Сильван, которого заставили совершить самоубийство, когда стало ясно, что Тиберий его осудит, был в какой-то мере наказан – и то только потому, что Тиберий проявил к его истории неподдельный интерес. Об этих женщинах нам известно лишь потому, что их богатые и влиятельные мужья умудрились вызвать переполох на самом верху. Если бы эти мужчины не занимали столь видного положения в обществе, печальные судьбы их жён, как и большинства других женщин в истории, были бы преданы забвению.

Обо всех остальных совершённых в римском мире убийствах, которые современные исследователи назвали бы насилием со стороны полового партнёра, до нас дошли лишь обрывочные сведения. Например, в главном морском порту Рима, который так и назывался – Порт (Portus), был обнаружен надгробный камень, изготовленный примерно тогда же, когда жил Герод Аттик. Этот камень был установлен в память о шестнадцатилетней Приме Флорентине её родителями. С его помощью они надеялись донести до всех, что Приму убил её муж Орфей, бросивший её в Тибр[119]. Человек, избавившийся от юной невесты подобным образом, вряд ли мог сделать это тайно, и наверняка для местных это был настоящий скандал – но драмы жителей, разворачивающиеся в провинциальных городах, редко попадают в исторические труды, и об этой мы знаем лишь потому, что родители Примы захотели и смогли зафиксировать на камне причину её смерти и имя убийцы. По мнению некоторых исследователей, это свидетельствует о том, что они не смогли ни привлечь Орфея к суду (может быть, у него были хорошие связи), ни вынудить его выплатить компенсацию (для этого он должен был признать свою вину). Может быть, им хотелось покрыть Орфея позором, чтобы хоть как-то наказать его за убийство их дочери, или же они сами чувствовали себя виноватыми в том, что устроили этот брак и привели Приму в дом человека, который в итоге с ней расправился.

Ещё один примечательный надгробный камень был найден в Лионе. Он относится к IV в., то есть ко временам поздней империи, разительно отличавшейся от ранней, которой правил Тиберий, как, впрочем, и от поздней республики Цицерона, и от императорского Рима эпохи его расцвета, который застал Герод. Это надгробие было создано в глубокой провинции в неспокойный период римской истории; тем не менее, и оно свидетельствует о чувствах семьи, которой хватило средств для того, чтобы соорудить монумент из дорогого камня. Это памятник некой Юлии Майане, убитой её не названным по имени «жесточайшим мужем» после двадцати восьми лет совместной жизни, который установили её брат и один из трёх её сыновей. Как и в случае с Региллой, современному читателю остаётся только гадать, был ли инцидент, повлёкший за собой смерть Юлии, первым случаем домашнего насилия со стороны мужа, или за определением «жесточайший» скрываются три десятилетия издевательств. Мы никогда не узнаем о том, что пережила Юлия – и каждая женщина, подобная ей: всё, что осталось от неё в мире – этот памятник, который, если задуматься, посвящён не столько ей самой, сколько мести её брата и сына её мужу-убийце.