Нэнси – ее старшая сестра. Она умерла при родах больше сорока лет назад. Хелены тогда еще и на свете не было.

– Нет, не видела. Она покинула нас, уже давно.

Мама снова поворачивается к окну. На равнинах и в предгорьях все залито солнцем, но дальше, над высокими пиками, начинают собираться черные тучи. Хелене приходит в голову, что эта болезнь – тоже путешествие сквозь воспоминания, только в садистской, извращенной форме. Она бросает своих жертв по линии их жизни, обманом заставляя думать, что они далеко в прошлом, вырывая из реального времени.

– Прости, что не приходила к тебе, – говорит Хелена. – Я очень хотела, правда. Я думаю о вас с папой каждый день. Но в последние годы мне было… очень тяжело. Ты единственная, кому я могу сказать – мне выпал шанс сконструировать свое кресло. То, которое для сохранения воспоминаний. Кажется, я как-то говорила тебе о нем. Я хотела сделать его для тебя, чтобы записать твою память. Я думала, что смогу изменить мир, и мне казалось, я получила все, о чем могла только мечтать. Но я потерпела неудачу. Я подвела тебя. И других – таких, как ты, кто с помощью моего изобретения мог бы уберечь хоть часть себя от этой… этой гребаной болезни!

Хелена вытирает слезы. Слушает ее мама или нет? Может, это и неважно.

– Я принесла в этот мир нечто ужасное, мама. Я не хотела, но так вышло, и теперь мне придется провести остаток своей жизни, скрываясь. Не следовало приходить сюда, но я… я должна была увидеть тебя в последний раз. Мне нужно сказать тебе, что я…

– В горах сегодня будет буря, – говорит Дороти, по-прежнему не спуская глаз с клубящихся на горизонте туч.

Хелена делает глубокий, прерывистый вдох:

– Похоже на то.

– Я поднималась туда со своей семьей. К Затерянному озеру.

– Да, я помню. Я тоже была там с тобой, мама.

– Мы плавали в ледяной воде, а потом грелись на теплых камнях. Небо было синим-синим, почти лиловым. На лугах росли цветы. По-моему, это было не так давно.

Некоторое время они сидят в молчании. В вершину Лонгс-Пик, самой высокой из гор, ударяет молния. Грома не слышно – слишком далеко.

Как часто сюда приходит отец? Ему наверняка очень тяжело. Хелена все бы отдала, лишь бы повидать и его тоже.

Собрав все снимки, она показывает их по одному маме, называет по именам людей на них, что-то припоминает. Старается выбрать то, что должно быть важно для мамы, какие-то особые моменты, однако потом понимает – это слишком личное, чтобы решить за другого человека. Можно только поделиться тем, что врезалось в память тебе самой.

Вдруг происходит нечто странное. Дороти смотрит на дочь, и на секунду взгляд пожилой женщины становится ясным, здравомыслящим и живым – как будто та, кого Хелена знала когда-то, пробилась сквозь спутанное от деменции сознание и разрушенные нейронные связи, чтобы хоть на миг увидеться с родным человеком.

– Я всегда гордилась тобой, – говорит мама.

– Правда?

– Ты – лучшее, что я сделала в своей жизни.

Хелена крепко обнимает ее. Из глаз текут слезы.

– Прости, что не смогла спасти тебя, мама.

Когда она наконец отстраняется, момент уже прошел. На Хелену смотрят пустые глаза совершенно чужого человека.

Барри

Июнь 2010 – 6 ноября 2018 гг.

Однажды утром Барри просыпается в день выпускного Меган. Ей, как второй по успеваемости ученице, доверено произнести приветствие в начале вечера. Речь она подготовила потрясающую. Барри плачет.

А потом приходит осень. Они с Джулией остаются вдвоем в разом опустевшем и слишком тихом доме. Однажды, лежа рядом в кровати, Джулия поворачивается к мужу и спрашивает:

– Ты правда хочешь так провести остаток своей жизни?

Он не знает, что ей ответить. Да нет, вранье, знает. Он всегда считал, что тогда они расстались из-за смерти дочери. Вместе – втроем – они были семьей, это объединяло их с Джулией. Когда Меган не стало, связь между ними распалась всего за год. И только теперь Барри понимает изначальную обреченность их брака. Просто во второй раз его развал оказался более медленным и менее драматичным. И вызвало его то, что Меган выросла и, начав строить свою собственную жизнь, упорхнула из гнездышка.

Барри знает это, просто не хочет произносить вслух. Их браку с Джулией не суждено продлиться вечно, он оказался лишь временным.

* * *

Мама умирает точно так же, как и в прошлый раз.

* * *

Когда Барри заходит, Меган уже на месте, потягивает мартини и с кем-то переписывается. Он не сразу узнает дочь – для него она просто одна из сногсшибательных посетительниц шикарного бара на Манхэттене, зашедшая выпить вечерний коктейль.

– Привет, Мегс.

Положив телефон на стойку экраном вниз, она слезает с высокого табурета и обнимает отца – крепче, чем обычно, и долго не отпуская от себя.

– Ну как ты? – спрашивает она.

– Нормально, все нормально.

– Точно?

– Ага.

Она смотрит на него с сомнением. Он усаживается и заказывает минералку с дольками лайма на блюдечке.

– Как на работе? – спрашивает Барри.

Меган первый год трудится в общественном фонде социальным организатором.

– Сумасшедший дом, минутки свободной нет, а вообще супер. Но сейчас не об этом.

– Ты ведь знаешь, что я горжусь тобой?

– Да, ты говоришь мне это каждый раз, когда мы видимся. Слушай, я хотела у тебя спросить…

– Спрашивай. – Барри делает глоток воды.

– Давно у вас с мамой разладилось?

– Сложно сказать. Порядком, наверное. Не один год.

– Вы поженились только из-за меня?

– Нет.

– Поклянись.

– Клянусь. Я хотел, чтобы у нас с ней все сложилось. И твоя мама тоже хотела этого, я знаю. Иногда просто нужно время, чтобы окончательно понять – все, конец. Наверное, пока ты была с нами, мы меньше чувствовали, что несчастливы друг с другом, но мы ни в коем случае не оставались вместе только из-за тебя.

– Ты плакал?

– Нет.

– Врешь.

Ее сложно провести. Час назад Барри подписал согласие на развод и раздел имущества у своего адвоката. В течение месяца, если не случится ничего непредвиденного, судья вынесет решение о расторжении брака.

Дорога сюда, в бар, казалась невыносимо долгой, и да, бо́льшую ее часть Барри проплакал. Одно из преимуществ Нью-Йорка – никому нет дела до твоих эмоций, разве что прольется кровь. Рыдать на улице посреди дня здесь все равно что дома ночью в подушку. Может, потому что всем наплевать. Может, потому что это суровый город, и каждому из его жителей тоже так или иначе доводилось срываться.