Взор Клариссы рассеянно блуждал по толпе верующих и вдруг замер. Невдалеке, у подножия одной из массивных колонн, стояла на коленях женщина, лицо которой показалось Клариссе странно знакомым, хотя она не могла вспомнить, где и при каких обстоятельствах видела ее. Женщину эту отличала несомненная красота, если бы не свежие багровые шрамы, исполосовавшие лицо.

Из раздумий ее вырвал голос папы.

— В ознаменование твоих заслуг, — громко произнес Урбан, обращаясь к коленопреклоненному Бернипи, — мы даруем тебе титул uomo universale нашего понтификата и объявляем первым художником Рима.

— Это означает, — шепнула Клариссе донна Олимпия, — что его святейшество одаривает его восемью тысячами скудо — в качестве знака особого благоволения.

Названная кузиной сумма напомнила Клариссе о Кастелли. Кстати, а где же он сам? Тут переполнявшая ее гордость исчезла, уступив место возмущению. Почему здесь никто и словом не обмолвился о заслугах Франческо Кастелли? Почему он не удостоился ни наград, ни щедрых воздаяний? Вытянув шею, Кларисса стала разглядывать цеховые знамена ремесленников, участвовавших в возведении главного алтаря.

И вскоре увидела того, кого искала. Франческо Кастелли стоял у входа в Григорианскую капеллу, скрестив руки на груди, и с каменным лицом наблюдал за ходом церемонии. И хотя архитектор стоял в самой гуще людей, он казался одиноким и всеми покинутым.

Картина эта болезненным уколом отозвалась в сердце девушки. Ее вдруг охватило чувство великого стыда. В суматохе чествования Бернипи она совершенно забыла о нем, как, впрочем, и организаторы торжеств.

В этот момент Кастелли повернул голову, и взгляды их встретились. Кларисса улыбнулась ему, но Франческо опустил глаза.

— Восемь тысяч скудо! — повторила донна Олимпия, когда они по завершении празднества покидали собор. — Вместе с остальными премиями это составит в общей сложности более двадцати тысяч. Кавальере Бернини — богач! Пойдем поздравим его!

Лоренцо стоял в окружении папского семейства у портала базилики, купаясь в лучах солнца, — казалось, даже главное небесное светило не осталось равнодушным к его достижениям.

— Да, — согласилась Кларисса, — надо его поздравить. И напомнить о том, что не он один создавал этот алтарь.

Теперь и Бернини заметил их, глаза его радостно засветились. Сняв шляпу, он одарил обеих женщин улыбкой.

— Восхищена вашим мастерством, синьор кавальере, — сказала донна Олимпия. — Однако откройте нам свой секрет: что послужило вам мерилом для создания произведения такого размаха?

— Мой глаз, — ответствовал Бернини, гордо вскинув голову. — И ничего более.

— Только ли ваш глаз? — не поверила Кларисса. — А может, еще и чья-нибудь рука помогала вам?

В этот момент вокруг зашумели, и улыбка на лице Бернини мгновенно погасла. Из церкви выскочила женщина и, бросившись перед кавальере в пыль, стала целовать его сапоги, отчаянно вопя:

— Прости меня, пожалуйста, Лоренцо! Пощади! Прости мне позор мой! Смилуйся!

Кларисса невольно попятилась. Умалишенная? Ей до сих пор не приходилось сталкиваться с умалишенными, однако, судя по рассказам других, эта женщина вела себя именно так… И вдруг Кларисса увидела шрамы. Пресвятая Богородица! Да это ведь та самая женщина, что стояла на коленях у колонны! И снова Кларисса не могла отделаться от ощущения, что уже видела где-то это лицо. Но где же, где? Тут Кларисса вспомнила: несколько лет назад во дворце английского посланника она впервые увидела это так поразившее ее лицо, эти широко раскрытые, полные ожидания глаза. Мраморная статуя работы Бернини!

— Боже, что произошло с ней? — в страхе прошептала Кларисса.

— Ты разве не знаешь? — спросила донна Олимпия, отводя Клариссу в сторону. — Весь город лишь о том и говорит. Это Констанца Бонарелли, бывшая пассия Лоренцо Бернини и жена его первого помощника. Она изменила кавальере с его же родным братом и поплатилась за это. Он подослал к ней своего человека, и тот разукрасил бритвой ее личико. — В голосе донны Олимпии чувствовалось явное одобрение. — Ах, да брось ты печалиться, — поспешила она успокоить Клариссу. — Его святейшество простил кавальере, обвинение снято. А вот исполнитель так легко не отделался, того отправили в изгнание.

Кларисса вполуха слушала витийства донны Олимпии, когда та уводила ее прочь. Девушка то и дело оглядывалась на Бернини и лежавшую ниц у его ног женщину. Подумать только: еще какой-нибудь час назад она испытывала гордость за этого человека, а теперь Клариссу переполнял жгучий стыд: Боже, ведь она целовала этого человека, его губы, хладнокровно отдавшие бессердечный приказ изувечить женщину, навсегда лишить былой красоты.

При этих мыслях Клариссу прошиб холодный пот и обуял страх, сравнимый разве что с думами девушки о вечном проклятии.

— Сто восемьдесят тысяч скудо за один только алтарь! — разорялся Уильям. — Какое тщеславие! Какое безумное расточительство! Теперь мне ясно, откуда у них деньги на все эти красоты — из карманов честных людей! Мошенники! Бандиты!

Они давно миновали Порта Фламиния, северные ворота Рима, но Уильям никак не мог успокоиться. Офицер-таможенник несколько часов кряду перерывал их багаж, изобретая всевозможные способы обобрать путешественников. Только за дюжину обеденных вилок, преподнесенных Клариссе донной Олимпией, этот жулик потребовал целое состояние.

Они отправились в путь спустя десять дней после освящения нового главного алтаря собора Святого Петра. Никто не мог объяснить, чем вызван столь поспешный отъезд Клариссы, — ни Уильям, ни донна Олимпия, ни лорд Уоттон. Кларисса сослалась на слишком жаркий климат и тоску по родине. Английский посланник со вздохом подписал их проездные бумаги.

Не обращая внимания на продолжающего ворчать Уильяма, Кларисса смотрела в окно. Они ехали по дороге Виа Фламиния.

Над прорезавшими холм виноградниками ярко-синим куполом поднималось небо, тут и там поблескивала серебристая листва оливковых рощ, а на лежащей вдали реке поднимали свои белые паруса лодки. Да, здешний пейзаж был восхитителен, все здесь, в Италии, было красивым, как говаривала ее мать, и здания, и города, однако красота эта порой скрывала ужасы подобно роскошному кусту розы, скрывающему притаившуюся в его гуще ядовитую змею.

Кларисса бросила прощальный взгляд на удалявшийся город. На фоне остальных шпилей церквей выделялся лишь огромный купол собора Святого Петра, остальные здания сливались в каменное море цвета охры. Она провела в Вечном городе столько лет, едва не пав жертвой сладкого яда красоты в этом так и оставшемся ей чужим мире.

Как мог тот, кто творил красоту, которая не под силу и самому Богу, пойти на такое преступление, низкое и подлое?

Кларисса задернула шторку окна. Теперь ей хотелось лишь одного — поскорее вернуться на родину, в Англию, обрести там покой и еще в нынешнем году выйти замуж.