Лоренцо вдруг замер, осененный идеей. Кровь в жилах заструилась сильнее. Да, куда лучше было бы и проводить этот счастливый день как полагается! Его душа вожделела новых ощущений. И вместо того чтобы направить стопы к Санта-Мария Маджоре, он свернул в небольшой переулок, шедший к Тибру.

Лоренцо полной грудью вдыхал насыщенный приключениями и тайнами ночной воздух. Исходивший от ветхих домишек запах сырости перемешивался с удушливо-нежным, густым ароматом летних цветов, запахом приправ, ветчины и пармезана, духов, граппы и вспотевших тел, ядреным духом людских и скотских выделений. Этот дух, густой и неподвижный, разогретый солнцем ушедшего дня, заставлявший пороки расцветать пышным цветом, не давал людям покоя и по ночам, распаляя их воображение. По мере приближения к Тибру веселый смех пьяцца Навона сменялся пьяными выкриками, доносившимися из харчевен, и шепотками в укромных уголках.

Вскоре Лоренцо миновал мост Понте Систо. Воды реки отливали серебром в свете луны. По тротуару то и дело шмыгали крысы, разило нечистотами и фекалиями. Крепко сжимая в руке рукоятку шпаги, Лоренцо ускорил шаг. Здесь, в районе Трастевере, на другом берегу Тибра блеск стали клинка вспыхивал ничуть не реже улыбки красавицы.

Наконец показался знакомый дом — цель его странствий. Над дверью в защищавшем от ветра колпачке поблескивала свеча, ставни стояли настежь. Добрый знак: стало быть, Маттео дома нет.

Словно почувствовав появление Лоренцо, Констанца открыла дверь. На женщине была лишь сорочка. Лоренцо заметил, что она кого-то дожидается, вглядываясь во тьму. «Черт побери, как же она хороша!» — промелькнуло в голове у скульптора. И он поспешил, гонимый желанием оказаться в объятиях этих нежных рук, прильнуть к роскошным, черным как смоль кудрям.

Но что это? Лоренцо, скрывшись за выступом стены, сверлил взглядом темноту. Констанца была не одна, рядом с ней возник силуэт мужчины. Дьявол, неужто Маттео вернулся? Отчего тогда Констанца озирается, точно вор?

На мгновение мужчина оказался в полосе света, падавшего из раскрытой двери, и Лоренцо убедился, что это не Маттео! После несчастного случая в литейной его помощник хромал, и довольно заметно, а этот парень шел ровно. Констанца, обхватив руками шею незнакомца, слилась с ним в страстном поцелуе.

— Ну погоди, сейчас ты у меня поплатишься! — скрипнул зубами Бернини.

Выхватив из ножен шпагу, Лоренцо выскочил из тени. В ужасе вскрикнув, Констанца скрылась в доме, а незнакомец молниеносно повернулся и тоже выхватил шпагу. В следующее мгновение клинки скрестились. Лоренцо стал теснить противника сначала вверх по переулку, затем через небольшую площадь к Тибру. Бернини, знакомый со шпагой еще с детских лет, фехтовал умело, крепко удерживая рукоятку оружия. Но и соперник его умел постоять за себя, сражаясь, как разъяренный тигр, время от времени совершая отчаянные и неожиданные для Лоренцо прыжки. Противник мощными ударами парировал атаки Бернини вопреки всем правилам фехтовального искусства, тут же дерзко контратакуя. Лоренцо стал в четвертую, затем в третью, потом перешел в первую позицию. Резким движением подняв шпагу на головой, он размахнулся, чтобы нанести незнакомцу страшный удар сверху, однако, поскользнувшись на камнях мостовой, упал. В ту же секунду его соперник развернулся и бросился наутек.

Поспешно встав на ноги, Лоренцо со шпагой в руке бросился за ним в погоню по темным улочкам и переулкам. Он гнал соперника по каким-то лестницам, перемахивал через перекрестки и площади до самой Санта-Мария Маджоре. Незнакомец в отчаянии попытался найти спасение в церкви, однако ворота ее оказались на замке.

— Ну вот ты и попался! — торжествующе крикнул Лоренцо. Незнакомец стоял, прижавшись спиной к стене в грязной, глухой улочке, куда его загнал Лоренцо. Бернини ощутил накатившую на него темной волной жажду прошить негодяя клинком, неукротимую, как похоть. В этот миг он не чувствовал ни усталости, ни боли, лишь одно только лихорадочное возбуждение. Лоренцо с криком бросился к своему пленнику, готовясь вонзить оружие в его презренное тело. Тот, увернувшись, сумел избежать рокового удара.

— Пощади, Лоренцо! Смилуйся надо мной! — выкрикну тон.

Вышедшая в этот миг из-за облака луна осветила лицо незнакомца, Лоренцо увидел расширившиеся от страха глаза… И в незнакомце, которого только что едва не заколол, Бернини с ужасом узнал своего родного брата Луиджи. Рука, в которой Лоренцо держал шпагу, вдруг отяжелев, безвольно повисла.

Шел 1633 год. Праздновались именины святых апостолов Петра и Павла, день в день неделю спустя после того, как еретик Галилео Галилей перед судом святой инквизиции признал ошибочность своего учения о том, что Земля имеет форму шара, вращающегося вокруг своей оси. Во главе торжественной процессии на плечах верных ему гвардейцев следовал верховный пастырь всего христианского мира, папа Урбан VIII. Под многоголосое пение высокопоставленные представители церковной знати — кардиналы в пурпурных мантиях, епископы и архиепископы в фиолетовом облачении шествовали в собор Святого Петра. Замыкали процессию прелаты в скромных черных сутанах. Весь христианский мир, верный истинной римско-католической вере, счел своим долгом выслать делегацию в Рим на торжества по случаю освящения главного алтаря, недавно сооруженного над могилой первого апостола и пока что скрытого от взоров белым полотном драпировки.

Подобно мощному океанскому приливу по залу собора прокатился гул восхищения, когда по знаку папы с алтаря спало гигантское покрывало и он предстал во всем неохватном для глаза величии — на тридцать метров вверх до самого купола вздымалось фантастическое сооружение, увенчанное балдахином из сверкающей бронзы, подобно колоннам храма царя Соломона. Несмотря на огромную массу, оно казалось легким, почти невесомым — торжество воли художника и веры христианина, хвалебная песнь Создателю, сотканная из ликующего света, свидетельство изобретательности и творческой фантазии человека, воздвигнутое в новейшие времена целой армией безвестных зодчих, художников, скульпторов, литейных дел мастеров, рисовальщиков и каменотесов, каменщиков, плотников и токарных дел мастеров за астрономическую сумму в сто восемьдесят тысяч скуди — почти равную годовому бюджету Ватиканского государства.

Пение смолкло, и офицер-гвардеец, троекратно хлопнув в ладоши, призвал присутствующих к молчанию.

— Кавальере Лоренцо Бернини!

По команде гвардейца Бернини, одетый по этому случаю в парадную форму рыцаря-иезуита, вышел из толпы гостей и сквозь строй кардиналов последовал к папскому трону. Когда он преклонил перед Урбаном колено и припал к перстню на руке его святейшества, в храме Божьем стало так тихо, что можно было разобрать шелест облачения понтифика.

— Риму приходилось быть свидетелем чудес, — папа возвысил голос, — но это чудо — одно из величайших и достойно самого Микеланджело.

Клариссу, сидевшую рядом с донной Олимпией посреди заметно прибавившей в величии и численности фамилии Памфили, распирало от гордости. Человек, создавший такое чудо, такую невиданную красоту, перед которой склонил голову весь мир и которого папа поставил вровень с гениальным Микеланджело, — этот человек целовал ее! Ей страстно хотелось криком возвестить об этом, чтобы все вокруг знали, что между ней и творцом алтаря протянулись незримые узы; девушке даже подумалось, что папа, прознав об этом, непременно вознаградил бы и ее наряду с Лоренцо Бернини. Мысль сия настолько захватила Клариссу, что она торжествующим взором обвела присутствующих, приветливо кивнула донне Олимпии, будто та обязана была понять и разделить ее гордость, и одарила улыбкой монсеньора Памфили, который с хмурым достоинством носил свою новенькую кардинальскую мантию.