Внезапно Борромини замер. Внимание его привлекла выходившая из собора женщина. Она на мгновение приостановилась поправить вуаль, и Франческо успел разглядеть ее лицо: лицо ангела… Сердце его нырнуло куда-то вниз, в пустоту. Как? Не может быть! Она ведь покинула Рим много лет назад!.. Не обращая ни малейшего внимания на разыгрывавшееся зрелище, женщина обвела взором площадь, будто ища кого-то, затем повернулась. Ее лицо вновь скрыла вуаль. Подобрав подол платья, дама поспешила к поджидавшему экипажу с опущенным верхом.

Сцена эта заняла считанные секунды, но Борромини они показались вечностью, будто время замедлило ход.

Толпа, заполнявшая площадь, вдруг зароптала, и Борромини очнулся от грез. Не вполне сознавая, отчего так поступает, он, резко оттолкнув двух широкоплечих мужчин, загородивших ему путь, под аккомпанемент брани стал протискиваться к базилике. Не отрывая взора от фигуры, словно пытаясь таким образом остановить, задержать женщину, Франческо, отчаянно работая локтями, пробирался через людскую массу, желая рассмотреть ее вблизи.

И вот он уже в какой-то паре десятков метров от экипажа… Но тут вновь по толпе прошел ропот — на сей раз в нем слышался испуг. Борромини невольно посмотрел вверх и в следующую секунду понял, что повергло собравшихся в такой ужас: поперек фасада собора Святого Петра пролегли две изогнутые наподобие молний трещины!

На мгновение Борромини позабыл обо всем на свете. Его переполняло чувство странного и мрачного удовлетворения. Он знал, он ждал этого: фундамент был слишком слабым, чтобы вынести тяжесть огромной конструкции.

И тут, будто спохватившись, обернулся… Поздно! Не в силах пошевелиться, он с какой-то полуобморочной отстраненностью наблюдал, как загадочная женщина, прикрыв лицо вуалью, усаживается в экипаж. Кучер стегнул лошадей, и экипаж двинулся с места. Люди расступались, давая ему дорогу.

Вот уже не одно столетие продолжалась традиция, согласно которой папы с наступлением наиболее жаркого периода лета искали спасения от зноя на холме Квиринал в северной части старого города, где во времена Цезаря стоял храм здоровья. Однако несмотря на благотворный воздух, которым славился холм еще со времен античной древности, в этот августовский вечер папа Урбан чувствовал себя неважно. Едва притронувшись к ужину, он предпочел удалиться на отдых. Препроводить его святейшество в прохладу опочивальни было доверено лишь кавальере Бернини.

После того как слуги уложили его на мягкие подушки, понтифик, сняв с головы митру, задумчиво провел ладонью по лысой голове. Едва Лоренцо уселся на обитый бархатом стул, как к нему на колени вспрыгнул Витторио, любимый песик его святейшества.

— Кто позволил тебе сесть? — с недовольством в голосе вопросил Урбан.

— Прошу простить, ваше святейшество! — Лоренцо вскочил будто ужаленный, держа на руках собачку. — Я лишь заботился о благе Витторио.

— Лучше бы тебе позаботиться о собственном благе. Папа, откинувшись на подушки, прикрыл глаза.

— Мы сегодня распорядились приостановить работы на колокольнях.

— Ваше святейшество! — в ужасе вскричал Лоренцо. — Ни в коей мере не подвергая сомнению вашу вполне оправданную осмотрительность, мне все же хотелось бы, чтобы вы выслушали и мое скромное мнение…

— Умолкни! — отрезал Урбан.

Лоренцо замолчал и виновато опустил голову. Он слишком хорошо знал папу и понимал, когда можно говорить, а когда лучше прикусить язык.

— Нас осведомили о сложившемся положении, — утомленно произнес Урбан. — Хотя прозвучали разные мнения, нас убедили в одном: ты подверг фундамент слишком большой нагрузке, он не выдержал ее, отсюда и трещины на фасаде. Отчего ты не прислушался к тем, кто пытался предостеречь тебя?

— Я действовал исключительно в соответствии с пожеланиями вашего святейшества, — ответил Лоренцо. — Ваше святейшество, должно быть, помнит, я сам указывал на то, что придется вести строительство на слабом фундаменте. Еще при его закладке моим предшественником работы затруднялись прорывами грунтовых вод, не говоря уже о неподходящей структуре самого грунта…

— Да, да, да, — нетерпеливо перебил его Урбан. — Но мы тебе доверяли. И поэтому сегодня спрашиваем с тебя. Выходит, ты злоупотребил нашим доверием?

Урбан вперил в Лоренцо стеклянный, точно у пресмыкающегося, взор.

— Будь это так, — ответил Лоренцо, — моим единственным желанием было бы, чтобы меня освободили от занимаемой должности. Однако я действовал из самых лучших побуждений и даже теперь готов заверить вас, что никаких серьезных повреждений нет. Вы только подумайте, ваше святейшество, какой благой цели вы посвятили себя — возведению нового Рима!

— Нового Рима? — Урбан вздохнул. — У меня хлопот полон рот с тем, как уберечь старый! Столько лет нам удавалось избегать войны на севере, а теперь она грозит вспыхнуть в самом Риме. Мои верноподданные еще не забыли ландскнехтов Карла V и боятся нового разграбления города. Я вынужден заменять мраморные памятники на железные.

Лоренцо рассчитывал, что разговор пойдет именно в этом русле. Сейчас Урбан начнет плакаться но поводу своего братца Таддео, надумавшего тягаться с Одоардо Фарпезе, герцогом Кастро. Тот напал на Романью, когда Урбан лишил его права повышать налоги, и теперь Одоардо с его войском стоило лишь перебраться через Апеннины, чтобы подвергнуть Рим третьему по счету за столетне разрушению и разграблению… Все это Лоренцо знал, как «Отче наш», и срочно изобразил на лице удрученность, готовясь услышать непременные в подобных случаях причитания.

Но по-видимому, в намерения Урбана не входило доставить Лоренцо такое удовольствие.

— Теперь мы лишены права на промахи, — лаконично подытожил он. — А история с твоими башнями — не промах, а гораздо хуже! Это скандал! Трещины на фасаде собора Святого Петра стали символом уязвимости и слабости Рима.

Утомленный своим монологом, папа умолк. Однако Лоренцо, прекрасно понимая, что Урбан еще не выговорился, продолжал безмолвствовать, время от времени поглаживая прильнувшую к его руке собачонку — пока любимчик папы полизывал ладонь Бернини, кавальере чувствовал себя вне опасности.

— Чего ты ждешь? — нетерпеливо буркнул Урбан. — Раскрой же рот наконец!

Подняв глаза, Лоренцо заметил устремленный на него испытующий взор папы.

— Когда строился главный алтарь собора Святого Петра, — помедлив для проформы, заговорил он, — кое-кто тоже высказывал опасения. Ну и что? Что было бы, прислушайся мы тогда к разглагольствованиям всяких маловеров? И что имеем сейчас? Алтарь, непоколебимый, как и сам собор.

— То были другие времена, — вздохнул Урбан. — Тогда мы располагали деньгами, а ты — верными помощниками. Ты остался один, а проблемы дня нынешнего куда значительнее. Как ты собираешься решать их?

Лоренцо уже раскрыл было рот, намереваясь перечислить папе примеры и доказательства своего усердия, когда почувствовал, что собачонка принялась мочиться прямо ему на рукав. Вот же проклятие! Ему отчаянно захотелось вышвырнуть эту маленькую дрянь прямо в окно, но Урбан обожал гаденыша больше, чем апостолов Петра и Павла, вместе взятых. И Лоренцо ничего не оставалось, как продолжать делать вид, будто ничего не произошло, чувствуя, как теплая влага расползается по рукаву, подбираясь к груди.