Разумеется, мы никогда не бываем наедине: и на прогулке, и на занятиях историей с нами – между нами – дети.

Разумеется, нами не сказано друг другу ни одного слова, которого нельзя было бы повторить в присутствии других людей.

И все же, Жюли, я счастлива, счастлива так, как никогда не считала для себя возможным! Я нахожусь рядом с любимым человеком. Я могу видеть его, говорить с ним и иногда, в некоторые драгоценные мгновения, ощущать прикосновения его руки к своей…

Он тоже испытывает ко мне определенные чувства. Я знаю это.

Чего же еще я могу желать?!

25 января 1900 г.

* * *

«Бедное дитя, – подумала Ирина Львовна. – Бедное невинное дитя».

Нет, бедный граф! Он-то знает, чего еще можно желать. Ему-то знаком гулкий ток крови, затуманенные глаза, жаркое дыхание страсти…

Впрочем, почему бедный? Судя по тому, в чем Ирина Львовна была твердо уверена, то есть в рождении у них дочери Елизаветы, их платонические, возвышенные отношения очень скоро станут вполне земными.

Но почему, почему тогда матерью Елизаветы значится Мирослава? Как такое могло случиться?

* * *

Милая Жюли, конечно же, я думала о том, что ты пишешь. Я даже досконально изучила тот том Свода законов, где говорится о разводе. Я взяла его в кабинете графа, воспользовавшись разрешением свободно входить туда и брать не спрашиваясь любые книги.

И поняла, что это трудно, почти невозможно. Вообрази только, вопрос о разводе решается не светскими властями, а Синодом, и наши священники требуют неопровержимых доказательств супружеской измены. Мне трудно представить себе, чтобы кто-нибудь добровольно согласился предоставить свою частную жизнь и честь для публичного обсуждения.

Если же речь не идет об измене, развод возможен только в случае многолетнего отсутствия, психической болезни или тюремного заключения одного из супругов. Отсутствие детей, Жюли, даже в столь длительном браке не может быть причиною для развода.

И уж конечно, никого не интересуют чувства людей, связанных на всю жизнь церковным обетом. То есть если оба, и муж и жена, совершенно охладели друг к другу, то они просто разъезжаются. Или продолжают жить под одной крышей, соблюдая внешние приличия, но предоставляя друг другу полную свободу.

Ах, Жюли, если б у Алексея и Мирославы все обстояло именно так! Мне не нужны никакие формальности, мне не нужно венчание, мне нужна лишь его любовь!

Но, к сожалению, Мирослава никогда добровольно не отпустит его.

Она все еще любит его, причем, как я узнала от всевидящей, всеслышащей и всезнающей Наташи, горячо и пылко, как 20 лет назад! Я писала тебе, что графиня Мирослава очень много молится? Так вот, она соблюдает все посты и часто уезжает на богомолье в ** женский монастырь, которому покровительствует.

А знаешь ли ты, о чем она молит Господа? О ребенке. Она просит, чтобы ей, как Сарре или Рахили, невзирая на приближающуюся старость, Бог даровал эту милость.

Кроме того, она, по словам Наташи, безупречно верная супруга. Графу не в чем упрекнуть ее.

Она ведь не виновата, что он не любит ее. А возможно, и никогда не любил…

И при всем при том – я не могу жалеть ее. Знаешь, Жюли, теперь, по прошествии времени, я начала замечать, что тоскую по вечерам и не могу заснуть. Стоит мне закрыть глаза, как я вижу графа, идущего из своего кабинета; он перед сном обязательно заходит в детскую, посмотреть на безмятежно спящих Ваню и Митю, заменивших ему собственных сыновей, которые могли бы быть, но которых нет, потому что жена его бесплодна… А после он идет или в свои комнаты, или – не слишком часто, но все же такое случается – в спальню жены.

В мою же комнату он не заглядывает никогда. Даже не замедляет шагов, когда идет мимо.

Я очень хорошо изучила его шаги по коридору мимо моей двери, Жюли. Я приоткрываю дверь, немного, разумеется, совсем незаметно, и слушаю. И иногда, стоя по ту сторону, приоткрываю ее шире и смотрю ему вслед.

* * *

Сегодня произошли события, о которых я, может, и не стала бы писать, если б не связала их с последующими. Сегодня плавное, равномерное и уже привычное для меня течение нашей жизни кончилось.

Произошло это так.

Граф уехал в Петрозаводск по делам, связанным с дворянским собранием Олонецкой губернии. Кажется, близились выборы, и ему собирались предложить пост предводителя. Я слыхала, как об этом говорили гости; в последнее время их собиралось за нашим обеденным столом что-то уж очень много.

Сам граф отмалчивался или, на правах хозяина дома, переводил разговор на другие темы. Мне, моему обостренному любовью чутью, показалось, что это избрание совершенно не входит в его намерения, но что он, как человек предельно деликатный и истинный дипломат, не хочет или не может ответить дворянам прямым отказом.

Графини также не было дома – уехала на богомолье в свой монастырь.

Я к тому времени уже изучила все юридические документы по интересующему меня вопросу и собиралась, воспользовавшись отсутствием графа, незаметно вернуть книги на место.

Держа в руках тяжелый том, я подошла к своей двери и чуть не была сбита с ног ворвавшейся без стука Наташей.

– Барышня, идите скорее! У Мити жар! Он бредит!

Когда мы прибежали в детскую, там уже находился доктор Немов. У Мити на лбу лежало влажное полотенце, и он уже не бредил, но жалобно хныкал и поводил по сторонам расширенными, блестящими от жара глазками. Доктор Немов, сидя на краю Митиной кроватки, ощупывал его шею.

– Больно! – ныл Митя. – И пальцы у вас холодные!

Наташа всплеснула руками. Доктор, не обращая на нее внимания, вытащил из кармана плоскую палочку и, воспользовавшись очередным Митиным воплем, ловко всунул ему в рот.

– Ну, все, все, – вытащив палочку, он легонько потрепал Митю по пухлой, красной от жара щеке. – Ничего страшного. В другой раз не будешь есть снег!

– Когда это… – начала было я, но Наташа, нагнувшись ко мне, прошептала:

– А давеча, когда вы с графом разговаривали во дворе, Митя спрятался от вас за фонтаном и ел! Лопал! Горстями! Я сама в окно видела!

– А вы, Анна Владимировна, получше присматривайте за этим озорником, – смягчая несколько свой резкий и хриплый голос, произнес доктор.

– А я вот не ел снега! – крикнул сидевший в углу с игрушками Ваня.

– Молодец, – рассеянно кивнул доктор. – Вот что, Анна Владимировна, надо бы детей разделить. Ангина может быть заразной.

– Конечно, – поспешно согласилась я. – Мы перенесем Митю ко мне, и я сама буду за ним ухаживать.

Доктор испытующе посмотрел на меня. Потом вытащил из саквояжа склянку с какой-то остро и неприятно пахнувшей коричневой жидкостью, вату и металлическую спицу. Вату он намотал на кончик спицы, обмакнул в жидкость и протянул мне: