Бедная Анна! Такая сильная любовь обречена, это ясно. И при этом Анне неизвестна еще природа той силы, что неодолимо влечет ее к властелину ее дум…

Пройти по тропе! Ступить на нее легко, сойти – невозможно. Бедная девочка!

Или… Впервые за все время, прошедшее с тех пор, как было прочитано первое письмо, извлеченное из бабушкиного саквояжа, Ирина Львовна усомнилась в своей теории.

А может, у них с графом и в самом деле ничего не было, кроме взглядов, вздохов, бесед и случайного соприкосновения рук? Может, для прадеда Карла «внешние обстоятельства» и в самом деле оказались неодолимыми?

Да нет, не может такого быть!

Весь жизненный опыт Ирины Львовны, здравый смысл и отпущенный на ее долю цинизм, который многолетняя педагогическая деятельность усилила и отточила до степени безошибочной проницательности, восставали против такого предположения.

Ирина Львовна с трудом преодолела искушение перебрать все оставшиеся страницы и заглянуть в последнюю.

Эта история, чем бы она ни закончилась, заслуживала того, чтобы пережить ее вместе с Анной, медленно и последовательно, не торопя событий и не лишая себя подробностей.

* * *

Он не приехал, Жюли. Он не приехал наутро, и сердце мое преисполнилось горечи и страха. Чтобы немного рассеяться, после завтрака и обязательных медицинских процедур с Митей я вышла во двор.

Прикатил в своих легоньких дрожках о. Паисий.

Я удивилась: зачем он здесь, если ни графини, ни графа нет дома?

Оказалось, он приехал навестить больного Митю.

И поговорить со мною.

Почему-то это меня нисколько не удивило.

Митя чувствовал себя лучше и был рад гостю. Я думала, что старик начнет бормотать над ним молитвы, окуривать ладаном, но он, расположившись в ногах у Мити, рассказал ему сказку про Бову-королевича и подарил леденец – красного петуха на палочке. Причем прежде, чем вручить леденец, спросил у меня разрешения дать его больному. Я не имела на этот счет никаких запрещающих указаний от доктора и разрешила. Митя принялся за леденец со смешанным выражением боли и удовольствия.

Не удержавшись, я тихо спросила: нет ли у него известий от графа? О. Паисий отрицательно покачал головой и знаком предложил выйти вместе с ним из комнаты. Прикрыв дверь, я машинально повернула в сторону кабинета, но священник уже спускался по лестнице вниз.

Следом за ним я вошла в гостиную, позвонила и попросила принести чай.

– А вот это хорошо! – обрадовался о. Паисий. – Чайку я бы с удовольствием… а то дорога до вас длинная… иззяб!

Весь он был какой-то уютный, домашний, в старенькой рясе и накинутой сверху вытертой кроличьей душегрее; говорил тихо, смотрел безобидно и даже ласково. Чай пил из блюдечка, радостно улыбаясь, намазывал маслом свежие бублики. Мне даже начало казаться, что здесь это единственный человек, с которым я могу не то что посоветоваться… по крайней мере, поговорить откровенно.

И тут он брякнул:

– Я слышал, что вы, барышня, замуж собираетесь за доктора Немова…

Он аккуратно завернул недоеденный кусок сахара в носовой платок и положил в карман.

Я перевела дыхание:

– Кто вам об этом сказал? Это неправда!

– Вот и хорошо, что неправда, – спокойно ответил священник. – Вы девица скромная, благочестивая, добронравная. Зачем вам этот безбожник?

– Совершенно незачем, – согласилась я, успокаиваясь. – Да и он, кажется, не любит меня…

– Какая там любовь! – О. Паисий даже всплеснул сухонькими ручками. – Любовь – чувство божественное, стремление душ, небесная благодать! А у этих, которые думают, что человек не сотворен по образу и подобию Божию, а имеет происхождение от мартышек, какая же может быть любовь? Разве мартышки любят? Совокупляются в темноте и невежестве душевном, плодят себе подобных, да еще и развращают молодежь своими идеями… Вы умница, что отказали ему. Это похвалы достойно! – А вот за что не могу вас похвалить, – продолжал, не давая мне опомниться, священник, – так это за образ мыслей в отношении благодетеля и хозяина вашего!

– Но я…

– Хозяин и благодетель ваш, граф Алексей Николаевич, женатый человек. Да и по возрасту годится вам в отцы. К чему же забивать себе голову несбыточными мечтаниями?

– Да откуда вы все это…

О. Паисий погрозил мне пальцем:

– Дитя, дитя! Что ж вы думаете, люди вокруг вас – слепые? Особливо слуги женского полу… Все вмиг заметят, все сообразят, обо всем сделают выводы! Ежели б еще держали язык за зубами, не обсуждали жизнь своих господ!..

Я опустила голову. Выражение «провалиться сквозь землю» как нельзя лучше подходило мне в этот момент. А я-то думала, что хорошо владею собой и о моих чувствах к Алексею никто, кроме него, не догадывается! Ах, Жюли, какая я глупая!

Но вместо того чтобы оправдываться, уверять, что это все неправда, или, напротив, каяться и обещать подумать над своим поведением, я подняла голову и взглянула на священника взглядом открытым и смелым.

– Все так, как вы сказали, батюшка. Я люблю Алексея Николаевича. И для меня это не просто «божественное чувство, стремление душ, небесная благодать». Для меня это сама жизнь. Я буду любить его всегда, даже если нам не суждено быть вместе. И эта любовь закончится только с моею смертью!

О. Паисий долго молчал, глядя на меня маленькими печальными глазами.

– Беда, если так, – наконец выдохнул он. – Но беда еще худшая будет, если он ответит на ваши чувства… а он, думается мне, может ответить. Не зря он оставил вас у себя в доме, ох не зря!

– Правда?! Вы в самом деле так думаете?

Батюшка пожал плечами:

– Не первый год на свете живу… Чем-то вы его зацепили, милая барышня. Хотя он, в отличие от вас, и виду никакого не подает. Но если он испытывает к вам хотя бы часть того, что испытываете к нему вы, будет беда! И не только для вас, но и для Мирославы Тодоровны!

Я внимала этим речам как самому сладостному бальзаму. Неужели старик думает, что таким образом напугает меня? Да что мне за дело до Мирославы?!

– А графиня-то любит мужа, – словно отвечая моим мыслям, продолжал батюшка. – Всегда любила и будет любить до гробовой доски. Редкой души и благочестия женщина! И крест свой, отсутствие детей, несет безропотно и других женщин прощает мужу кротко и безгневно! И этого ангела, ежедневно молящегося за всех, вы хотите так обидеть? Грех-то какой, дочь моя! Грех смертельный, непростительный!

Я никогда не была жестокой, Жюли, ты знаешь. Я сама удивилась тому, что страстная отповедь батюшки не вызвала во мне ни малейшего стыда или желания отказаться от своей мечты.

– Вам нужно смириться, – тихо, почти ласково, закончил о. Паисий и встал. – Редко, ох как редко, мы получаем в земной юдоли то, о чем страстно мечтаем. Но остается надежда и упование на жизнь вечную…