Сильвестр перестал ворчать и вскинул голову.

– Именно так, – с той же усмешкой подтвердил АндрейМихайлович. – Именно это я и хочу сказать.

– Но каким же образом?.. – Сильвестр оживился, его черныеглаза заблестели.

– А это, – загадочно сказал Курбский, – уж мое дело!

В дверь робко постучали. Адашев впустил одного изновгородских иконописцев, которым покровительствовал Сильвестр на родине,некоторых он даже перевез в Москву. Эти новгородцы да псковитяне были нынчесамыми авторитетными и потребными фигурами при росписи церквей и палат, все ещеотстраиваемых в Москве после пожара. Даже наброски и чертежи для икон,расшиваемых в царицыной светлице, делали Сильвестровы мастера! Правда,Анастасия в своей неприязни к советникам мужа шла столь далеко, что дерзкоотвергала эти наброски, – предпочитала шить по старинным образцам,сохранившимся еще от Софьи Палеолог, лишь бы не иметь дела с Сильвестром. Этоусугубляло взаимную неприязнь. Вот и сейчас живописец явился с жалобой: царицане только отринула его наметки, но и наотрез отказалась платить.

Сильвестру, слава Богу, хватило ума не упомянутьприснословную Евдоксию. Он смиренно утешил жалобщика и выпроводил его восвояси.Глаза его, впрочем, сияли отнюдь не смиренно. Слова Курбского поистине вернулиего к жизни! Да и Адашев чувствовал себя теперь куда спокойнее. Его не оченьволновало, как исполнит Андрей Михайлович свое обещание. Он все всегдаисполнял! Забавно было только… забавно было нынче Алексею Федоровичу вспоминатьтого молодого князя, который бесился от ревности, ловя настороженным ухоммалейший стон, доносившийся из сенника, где царь Иван первый раз восходил наложе к царице Анастасии – к Насте Захарьиной, столь любимой Курбским.

Шесть лет минуло. Всего шесть лет – и куда что подевалось?!Поистине, чудны дела твои, Господи!

* * *

Первым на пути царского обетного паломничества лежалНикольский монастырь, что на реке Песноше. Здесь уже больше десяти лет проживалчеловек, по своему значению в жизни великого князя Василия Ивановича равныйМаксиму Греку. Вся разница состояла лишь в том, что Вассиан Топорков, бывшийепископ Коломенский, был доверенным лицом великого князя и поддерживал каждыйего шаг. Отец Ивана советовался с Вассианом даже перед самой смертью, и не былоничего удивительного в том, что в трудную минуту своей жизни молодой государь явилсяпросить совета именно у него, даже если Вассиан был уже тяжко болен и непокидал постели.

Беседа с Максимом Греком и встревожила впечатлительную душумолодого царя, и в то же время ожесточила. Чем дальше, тем больше грызли егомысли о странной участи, которую навязала ему судьба. Конечно, Иван сам былвиновен в том, что любимые друзья-советники приобрели в жизни страны и егожизни такое большое влияние. Однако порою обида – почти детская, почти до слез!– пересиливала привязанность и благодарность. «Да кто здесь царь, в концеконцов?!» – готов был вскричать он иной раз, сталкиваясь лицом к лицу срешениями, принятыми от его имени и даже при его участии. Слов нет, все этобыли разумные решения – и принятие нового Судебника, чтобы судили не по боярскойволе, а по закону, и Стоглавый Собор, определивший законы и обычаи новой Руси,– но порою у Ивана возникало отвратительное ощущение, что, окажись он во днипринятия этих решений за тридевять земель, сляг в огневице (он невольноусмехнулся в усы) или умри вовсе, – все свершилось бы и без его присутствия.Словно заглянув в грядущее, Иван Васильевич внезапно осознал, что исправить впрошлом уже ничего нельзя: отныне и вовеки его имя будет тесно сплетено сименами Алексея Адашева, священника Сильвестра и князя Андрея Курбского. Этитрое, бывшие не более чем советниками царскими, оплели могучий стволгосударственного древа подобно вьющимся растениям-паразитам, присосались кцарю, тянут из него жизненные соки, самовластно питаясь и величаясь. Добро быуж тянули себе богатства и достояние! Конечно, они считались вполнесостоятельными людьми, однако князь Курбский был достаточен и прежде, Адашев жеи Сильвестр отличались подчеркнутым равнодушием к жизненным благам. Не дляэтого нужна была им почти неограниченная власть над державой. Они отягощали наслужбе государевой не мошну свою – непомерно раздувалось их честолюбие итщеславие!

Жена, Анастасия, была убеждена, что не все так чисто в делес присягой этой «святой троицы» царевичу; мягко, опасаясь раздражить государя,пеняла ему, что ни один из отступников и колеблющихся не понес примерногонаказания. Но где ей было понять то, чего толком не понимал и сам Иван! Лежа на«смертном одре» и наблюдая, как один за другим отступаются самые, казалось бы,верные и преданные, он чувствовал не злобу, а бессилие и страх. Тайный, глубокозапрятанный в душу страх. Ну-ка озлись он на всех этих людей, что восшаталися,как пьяные, в трудную для царя минуту, ну-ка разгони их – с кем останется? Невыйдет ли так, как в старинной притче о человеке, который облачился в царскиеодеяния и провозгласил себя царем, а когда умные люди сорвали с него одежды, оноказался наг и глуп, ибо все его достоинство было лишь в нарядах и облачениях?

Эти мысли до такой степени измучили Ивана Васильевича, чтоон почти с тоской вспоминал прежнюю жизнь – до «болезни», и сам себе казалсятогда доверчивым, счастливым ребенком. Теперь же он порою был несчастен. Постарой привычке искать виноватых где угодно, только не в зеркале, он втихомолкузатаил злобу даже на Анастасию.

А в самом деле! Она со своей бабьей подозрительностьюнаущала царя против верных бояр и советников, она повинна в том, что сейчас ончувствует себя как человек, которому даже присесть некуда: из всех седалищторчат иглы да острия. Конечно, она хотела лучшего для «государя-Иванушки»… емувсе лучшего хотят, что ж выходит неладно да неладно?!

Иван знал, что это у него в натуре: рано лишенныйматеринской любви, вообще любви, он во многом остался маленьким мальчиком,который боится прогневить взрослых и услышать от них грубый окрик; он, какдитя, жаждал беспрестанно похвал и одобрения. И сам себе не отдавал отчета втом, что, злясь на всех подряд непрошеных советчиков: Адашева, Сильвестра,жену, – он стремится к Вассиану Топоркову не за чем иным, как за очереднымсоветом!

Ну что ж, старинный наставник великого князя ВасилияИвановича не подвел. Встретив царя с поистине отеческой любовью, он долговсматривался в лицо Ивана, как бы сравнивая того царя, коего видел перед собой,с тем, который жил в его памяти. Схожие лепкой удлиненных, правильных лиц ибольшими глазами, они разнились бровьми (у Василия Ивановича брови былиблагостные, округлые, а у Ивана Васильевича – от переносицы вразлет), цветомглаз (отец был голубоглаз, сын сероглаз), но главное – выражением рта. Губы увеликого князя были мягкие, добродушные, однако вот точно так же, как молодойцарь, неприступно и жестко сжимала свой рот правительница Елена ВасильевнаГлинская, когда что-то было ей не по нраву!