Из-за слепящего света я ничего не видел. Опять пошел снег. Но если, поднявшись над городом, на высокую гору, окинуть все вокруг взглядом, то наверняка можно было заметить огромную тучу, грозящую закрыть небо своими темными крылами, несшую к нам с соленых берегов Эссекса сильнейшую снежную бурю, которая должна была разразиться несколькими часами позже. Но я ничего не видел, кроме вспышек рекламных огней. Мне даже пришлось опустить голову, чтобы они не так били в глаза. В конце Шафтсбери-авеню, где я стоял, слева от меня в небе пламенели буквы Р, Е, В, Ю и вещали о том, что идет в театре. Справа, над аптекой, кондитерской и табачным магазином, отплясывали зеленые и красные звезды, золотой струйкой бежали слова и целые предложения, а дальше на искрящемся велосипеде ехал мерцающий огнями джентльмен, ехал, ехал и куда-то исчезал, опять ехал — и снова исчезал в темноте. Под этим сиянием всех цветов радуги тек непрерывный поток мужчин и женщин.

Я находился в толпе, которая собралась прямо под окнами квартиры Осмунда, и моей первой и довольно абсурдной мыслью было, что они все собрались здесь в ожидании каких-то сенсационных событий. Помнится, я почему-то был уверен в том, что если я подниму голову, то непременно увижу фигурку Пенджли, свешивающуюся на веревке из окна гостиной Осмунда наподобие куклы из балета Стравинского.

— Слушайте, все! — доносился до меня его голос. — Они здесь пытались меня убить, эти вонючие псы. Да, пытались! Но у них не получилось!.. Подойдите ближе, и вы сами в этом убедитесь!

Прохожие останавливались и слушали его речи, а потом начинали, толкаясь, запружать лестницу, чтобы занять лучшие места, где им будет все хорошо видно. Знаю я, какой может быть толпа, когда ей предлагается лакомое зрелище! Она превращается в свору гончих!

Потом у меня возникло чувство, что люди как-то подозрительно посматривают на меня. Это вполне могло быть, потому что я был грязен и расхристан, без пальто и без шляпы. Но нельзя было также не учитывать и возможности того, что рядом, где-то под моим локтем, вертелся Пенджли; двигался, когда двигался я, замирал, когда я останавливался. Я даже не смел оглянуться назад и посмотреть. Надо было оттуда бежать, и немедленно. Я устремил взор вперед, через всю площадь, словно через необъятное море. В ярком сиянии огней четко вырисовывались зловещие силуэты экскаваторов; железные конструкции казались ощетинившимися чудовищами, а палатки строителей — пещерами. Над входом в одну из них висел зажженный красный фонарь, похожий на глаз дракона, стерегущего свое логово. Анатомическая откровенность железных конструкций превращала все вокруг в доисторический ландшафт. Я с животным трепетом узнавал эту картину.

Спасительным местом для меня могла быть только подземка. Там, в недрах земли, я бы скрылся от преследовавшей меня тени. Укатил бы в какой-нибудь безопасный, тихий пригород с успокаивающим названием Болхэм или Илинг. Там я нашел бы себе пристанище. Кто-нибудь меня бы пожалел. Я работал бы на износ ради хорошего человека, кто бы им ни оказался. Мне было не так много нужно — немного доброты, дружелюбия, тепла и еще — забыть окончательно и навсегда тот момент, когда Пенджли, приподнятый над полом, дрыгал ногами, да и другой момент — когда молодой человек, посветив в лицо Пенджли огоньком зажигалки, увидел пожелтевшее лицо трупа с вывалившимся языком.

Я бросился бежать через площадь, ощущая, как миллионы изумленных глаз смотрели мне в спину. Добравшись до входа в подземку, я остановился, с трудом переводя дыхание, словно пробежал сотню миль.

Сколько буду жить, всегда буду с добрым чувством вспоминать приветливую сень подземки, потому что, оказавшись у ее входа, я впервые почувствовал себя в безопасности. Мои преследователи, казалось, на какое-то время прекратили погоню. Я стоял прижавшись к стене, а толпы продолжали подниматься и спускаться по лестнице за моей спиной. Тут я немного пришел в себя. И сразу же меня стали мучить угрызения совести.

«Что ты делаешь? Убегаешь, да? Ты оставил там женщину, которую, как ты уверяешь, любишь больше жизни, и причем оставил в чрезвычайно опасной ситуации. Ты должен туда вернуться!»

Нет, не вернусь. Ни за что не вернусь.

— Что вы сказали? — спросил кто-то рядом со мной.

Я увидел довольно упитанного мужчину со свежим лицом, который топтался на месте, нетерпеливо поглядывая на вход в подземку.

— Я ничего не говорил, — отозвался я.

— Значит, мне просто послышалось. Можно замерзнуть, пока ждешь, вам не кажется? А уже почти без четверти девять. Как только им не стыдно — вот что я скажу.

— Да-да, — ответил я, обрадовавшись его обществу.

— Малохольные существа эти женщины, — продолжал он, — понятия не имеют, что такое пунктуальность. Я ей сказал, что жду только пятнадцать минут, и ни минуты больше…

— Может, ее что-то задержало, — сказал я.

— О, она найдет оправдание, это уж обязательно, — продолжал он. — Диву даешься, как она умеет придумывать всякие причины: сломался проклятый омнибус, было только одно местечко наверху… Ну все, если она не придет через десять минут…

Я ничего не мог с собой поделать. Холод был страшный. Меня била дрожь, с ног до самой шеи, а голова моя существовала как будто отдельно и тряслась, как у китайского мандарина. Человек с любопытством взглянул на меня. У него было приятное, дружелюбно-простодушное лицо, и, если ему когда-нибудь доведется читать эти строки, возможно, он, порывшись в памяти, вспомнит некоего субъекта без пальто и шляпы, с которым он перекинулся несколькими словами у входа в подземку на Пиккадилли; и пусть тогда он узнает, что я ему и по сей день благодарен за те пять минут.

— Скажите, а вам не очень холодно вот так — без шляпы и без пальто?

— Просто выскочил на минутку. Кое-кого встретить. — У меня зуб на зуб не попадал. — Обещал ждать здесь. Не приехал. Надо возвращаться.

Поразительная вещь! Я вдруг обнаружил, что никакие силы не могут меня заставить спуститься вниз, в подземку. Я не мог, ни за что на свете не мог сойти вниз по ступенькам, и по весьма серьезной причине: там, внизу, прямо перед газетным киоском, меня ждал Пенджли! Хозяином киоска в течение многих, многих лет был крупный мужчина в котелке, обычно сдвинутом на затылок. Когда вы протягивали ему деньги, чтобы купить газету, он имел привычку вручать вам ее с таким недоверчивым видом, словно вы какой-нибудь жулик или шарлатан. Он не хотел обидеть, это было постоянное выражение его лица, и все же всякий раз, когда я просил его подать мне «Ньюс» или «Стандард», у меня было чувство, будто в моем кармане в тот момент были серебряные ложки, украденные у друга, и он, киоскер, это отлично знал! Даже не поворачивая головы, я знал все, что находилось за моей спиной. Налево была лестница, которая вела в гардероб, направо была билетная касса, и перед ней уже выстроилась небольшая очередь; дальше шли ступеньки, а еще дальше — киоск, и в нем — горы журналов в ярких обложках и кипы газет. И над всем этим возвышался, подобно сказочному великану, выглядывающему из-за стен своего замка, этот толстощекий шутник в неизменном своем котелке. А по правую руку от него, прямо рядом с журналами, был Пенджли. Ну конечно, Пенджли, и никто иной. Это он, Пенджли, сверкает своими серенькими, остренькими, змеиными глазенками из-под измятой шляпы; он самый, в старом резиновом плаще, болтающемся на нем как на вешалке. Вот он стоит и ждет, когда я спущусь туда к нему, стоит и даже не шевельнется…