Кивнув, я прошел через спальню в ванную. Мылся и все время прислушивался к храпению Хенча. Это было единственное, что нарушало тишину квартиры. Невозможно передать, какими странными мне казались эти звуки, словно доносящиеся из другого мира. Странно, но для меня даже храп Хенча звучал как-то по-новому и, я бы сказал, имел какой-то особый смысл…

Я помылся. Соскреб с себя всю грязь. Расчесал волосы щетками Осмунда. Мне очень хотелось взять бритву и побриться, но это отняло бы слишком много времени.

И вернулся к Хелен.

— Скажите-ка мне, что там было с Осмундом? — обратился я к ней.

— Я не знаю, где он. После того как вы с Буллером ушли…

— Нет, до этого, — перебил я ее, — когда вы были наедине с ним, а мы ждали в соседней комнате. Что он вам сказал? Я хочу знать все.

— Все? — Она улыбнулась знакомой мне иронической улыбкой. — Всего вам никогда не узнать. Сие никому не известно. — Ее голос упал почти до шепота. — В этом-то весь ужас. Тут много есть такого, чего мы понять не в состоянии. Скачок из одного мира в другой был таким внезапным, что сейчас мне все кажется ненастоящим, утратившим связь с действительностью. Да, все-все. — Она помолчала, словно обдумывая что-то. Затем продолжила: — У нас очень мало времени, Джон может вернуться в любую минуту, или может случиться еще что-нибудь. Я вспомнила один случай, и теперь он не выходит у меня из головы. Мне кажется, здесь прослеживается некая параллель. Когда-то у меня была подруга или, если хотите, знакомая. Я не очень хорошо ее знала, но она была очаровательная, милая, доброжелательная, умненькая. Я попросила ее пожить вместе со мной в квартире, которую я тогда снимала в Кенсингтоне. В первый вечер она была прелестна. Мы ходили на концерт и наслаждались каждой минутой нашего общения. На следующее утро мы опять нарадоваться не могли друг на друга. Мы беседовали, и выяснялось, что нам с ней нравятся одни и те же вещи. После чая она ушла к себе в комнату вздремнуть перед ужином. Час спустя я вошла к ней и разбудила. Дик, она проснулась совершенно другим человеком — злобным, грубым, вздорным. Даже черты ее лица изменились. Вечер был ужасный, и на другое утро после дикой ссоры, во время которой она вела себя как торговка из рыбного ряда, она уехала. Я не могу вам описать, как все это было отвратительно. Я ничего не могла понять, потому что это было выше моего понимания.

Позже я узнала, что она безнадежная наркоманка. Мне с тех пор казалось, что тот момент, когда она так внезапно и без всякой видимой причины переменилась, был для меня самым ужасным и тяжким в моей жизни. Вспышка необоснованной, дьявольской злобы… Можно ли доверяться человеческой душе, если такое с ней могут сделать наркотики? Сколько миров может быть у человека и где тот, в котором все — подлинное, в котором можно на кого-то надеяться?.. Это пустые разговоры, но должна сказать, что в ту минуту, когда, оттолкнув Джона, я заглянула в комнату… произошло то же, что и в случае с подругой… все резко изменилось… мы оказались в другом мире, не желая того, и отныне там и останемся… Все теперь стало другим, надеяться не на что, может случиться все, что угодно…

— Мы не стали другими, Хелен, — прервал я ее, — вы и я.

— Стали. Не знаю, хуже или лучше, но в любом случае мы теперь другие. А Джон, Джон, когда он привел меня сюда, чтобы все рассказать… это было чудовищно. Случились сразу две вещи. Во-первых, у меня появился такой страх перед ним, что, если бы он дотронулся до меня, я бы закричала. И во-вторых, я так обрадовалась, что Пенджли уже нет на свете, страшно, безумно обрадовалась! Но — пусть бы его убил кто-нибудь Другой, но не Джон! И все время, пока он со мной говорил, я твердила самой себе: «Только не смей ему показывать, что в тебе что-то изменилось, что ты боишься его, что ты не вынесешь его прикосновения. Он ничего не должен знать!»

— Но он понял?

— Не могу сказать. Мне было его жалко. Он нуждался во мне, как никогда до этого, а я ничем не могла ему помочь, ничего не могла сделать для него, ничего. Этот ужас перед ним, который я испытывала, возник не в один день. Я долго к нему шла. И несмотря ни на что, я утверждаю, что он — один из самых замечательных, благороднейших людей, каких только знает свет. — Она взяла меня за руку и притянула к себе. — Вы не представляете, какое это для меня облегчение — говорить с вами. Я годами таила все в себе, мне некому было излить душу. Какой-то рок гнал и швырял нас с места на место. Даже в Испании находились люди, которые все знали о Джоне, и такое происходило повсюду, куда бы нас ни занесло. Ему везде виделись враги. Но, удивительная вещь, он не винил их и не испытывал к ним ненависти. Он считал, что они травят его, потому что он этого заслуживает.

— Но его никто не травил, он все придумывал, — возразил я. — Это была игра его воображения. Люди слишком заняты собственными делами. У них нет ни времени, ни сил, чтобы кого-то травить.

— Может быть. Вполне вероятно. Но какое это имеет значение? Если кажется, что тебя травят, то так оно и есть. Достаточно немного воображения. Во всяком случае, он сам себя травил. Он не мог освободиться от себя, от своей сути. Он был пленник самого себя.

Она умолкла. Мы оба задумались. Припоминаю, что меня поразило, как тихо и спокойно текла наша беседа после всех бурных и жестоких событий, взбаламутивших наше существование. И вот мы сидим вдвоем рядом на кровати, а вокруг полная тишина, если не считать храпения Хенча, к которому мы уже успели привыкнуть как к неотъемлемому звуковому фону в нашем новом мирке, такому же неотъемлемому, как все предметы в спальне — щетки, зеркало, буфет; и среди всего этого мы двое, медленно и верно приближающие час нашего счастья и покоя!

Смею заметить, что такое нередко бывает: у человека случилась страшная беда, а он долго-долго сидит недвижим, почти в дремотном состоянии. Ну случилось. Что ж теперь делать? Выход один — сидеть и ждать последствий. Так же и нам не оставалось ничего, кроме как затаиться на время, и, пока оно шло, каждый из нас (как потом выяснится) постепенно проникался мыслью о том, как глубоко мы любим друг друга и, что бы там дальше ни произошло, эти мгновения у нас никто не отнимет.

Я взял ее руку в свою.

— Расскажите мне вот что, — попросил я ее, — сейчас не важно, что было в Испании. Я хочу знать, что было совсем недавно, что он говорил, уходя, и где он сейчас.

— Что он говорил? Он просто сказал: «Я его убил. Он этого заслуживал. Он был гнусный тип». Я промолчала. В тот момент моей единственной мыслью было, что Пенджли наконец-то закончил свою жизнь. Возможно, вы не знаете, понятия не имеете, как этот человек охотился за нами, выслеживал нас. Правда, он никогда не вмешивался в нашу жизнь, не надоедал нам — и все же постоянно был рядом. Мы никогда не чувствовали себя свободными от него. Даже в Испании, в Сеговии, где мы скрывались, — он и там нас нашел. Что бы мы ни делали, куда бы ни направлялись, он следовал за нами. Я всегда знала, что рано или поздно он снова появится. Поэтому, услышав от Джона, что он его убил, я подумала лишь о том, что мы наконец-то освободились. Но конечно, мы не освободились. Потому что тут же, минутой позже, Джон сказал, глядя на меня с отчаянием: «И все-таки он меня победил. Отныне я навеки проклят, и он знает об этом». Я понимала, единственное, что я могла сделать для него, — это сказать ему: «Я всегда была рядом с тобой, прошла с тобой все испытания, вот и теперь мы с тобой вдвоем преодолеем все, что бы дальше с нами ни случилось». Но я не могла произнести этих слов! Дик, это было ужасно, непростительно с моей стороны! Слова застряли у меня в горле. Я только знала, что буду ему верна, что не оставлю его, но этот страх, который я перед ним испытывала и который рос во мне годами, после этого его поступка достиг своей последней точки; я уже не контролировала себя, это было сильнее меня.