— «Ивнинг ньюс», пожалуйста, — говорит маленькая толстенькая женщина, протягивая пенни, и шутник, презрительно глянув на нее, вручает ей газету. Лязгают двери лифта. Ледяной ветер дует во все ноздри, поднимая снежные вихри, разгуливает по проходам и переходам, но Пенджли неподвижен. Он ждет меня.

— Ладно, — сказал человек, ожидавший даму. — Даю ей еще три минуты — и хватит с меня, желаю всем спокойной ночи!

Я был поглощен борьбой, происходившей внутри меня. Должен же я наконец решиться и преодолеть эти несколько ступенек вниз!

«Его здесь нет! Ты знаешь, что его здесь нет. Он был убит в квартире Осмунда. Наверное, Буллер уже бросил его труп, с которым тебе пришлось помучиться, в реку. Никого у киоска нет! Сам знаешь, что там никого нет!»

Как нет, когда есть, что я, не вижу, что ли, а слева от него, такие послушные и равнодушные ко всему, то распахиваются, то захлопываются двери лифта.

— На вашем месте, — проговорил мой незнакомый друг, — я не стал бы больше ждать на таком холоде без пальто и шляпы, ни за что не стал бы. Вы подхватите простуду и, чего доброго, умрете. Я тоже пойду, пожалуй… Ах!

Я почувствовал, как горячая волна радости разлилась по его телу. Он шагнул навстречу той, кого ждал. Из подземки вышла хорошенькая девушка в желтовато-коричневой шляпке. Они поздоровались. Их руки соединились. Я слышал, как она говорила ему:

— Я ужасно извиняюсь, Альфред, в самом деле я виновата. Запаздывали омнибусы, и все они были переполнены, даже наверху ни местечка. Ты не можешь себе представить, как я переволновалась, ведь я понимала, что тебя это раздражает…

Она взяла его под руку, и они стали удаляться от подземки.

Невозможно передать, каким покинутым и несчастным я себя почувствовал, как будто мне был голос, грянувший с неба и повергший меня наземь: «Ты обречен быть изгоем, вечным скитальцем, жалким, гонимым, одиноким…»

Я вжался в стену, чтобы меня не было видно. Любящая парочка уходила, направляясь в свой теплый, уютный, счастливый уголок, а для меня в этом мире не было ни теплого уголка, ни дома, ни любви.

Впереди маячила площадь, и на ее фоне перед моими глазами стали проплывать то высоко, то пониже, в центре, то вокруг милые сердцу картинки: мужья и жены, сидящие у каминов; шуршание ссыпающегося с тележки угля под фонарем угольщика; молодые пары, танцующие щека к щеке под оркестр; красочные, душистые, исполненные душевного тепла подарки дорогому существу; дверь, отворяющаяся на звук любимого голоса; ласковые слова и тихие, сокровенные разговоры; за закрывшейся дверью звон колокольчика, лай собаки, кошка, игрушки, разноцветные бантики и жестяные дудочки — и своевременное осознание подлинности и чистоты отношений, драгоценной дружбы, общей сопричастности таинству рождения и смерти, — осознание, опирающееся на добровольное взаимное согласие; труд, желанный труд ради благополучия дорогого человека… И над всем этим ангельский хор голосов, музыка, перекрывающая шум уличного движения и мерную поступь проходящих мимо людей… Но все это не для меня, такого мне никогда уже не будет дано, отныне я отверженный, я — один.

Повесив голову, я пошел прочь.

Я очнулся у входа в чайную, куда заходил за Хенчем. Там, как на часах, в дверях стоял старый знакомый, Дед Мороз, высоко держа свой плакат, совсем как много-много лет назад, когда нас еще не посетил Пенджли.

Я остановился.

— Холодновато, — сказал я.

Он кивнул.

— Ага, — согласился он, — морозец крепчает. А где ваше пальто? И на голове ничего?

— Я тут поблизости играю в домино. Выскочил в аптеку на секунду.

Он был милейший старикан с голубыми глазами, добрыми, как у спаниеля.

— Вам, должно быть, тепло, — сказал я, — целый день вас греет борода.

— Она иногда колется, — ответил он, — но я не жалуюсь. Надо же как-то зарабатывать на жизнь в наше время. Большая удача для меня такая работенка. Я так думаю.

— В какие часы вы работаете? — спросил я его.

Нос у него был пунцовый, как вишня.

— С четырех до десяти. Еще один работает с десяти до четырех. Так он бороду эту ненавидит. Ненавидит, и все тут. Я ему толкую: неужто трудно побыть в бороде часок-другой? А он, — мол, она портит внешний вид. А там и так смотреть не на что. Но зато он моложе меня. Вот и кочевряжится. Видите ли, это унижает его достоинство.

— Никакая работа не унижает достоинство человека, если честно ее выполняешь, — ответил я наставительным тоном.

— Это самое я ему и говорю. Еще хуже бывает работа. Особенно ночью, в мороз. Я-то здорово запакован внутри, мне тепло. На самом-то деле я щуплый, мяса на мне мало. Всегда такой был. И это просто спасение, вся эта экипировка, особенно в такую ночь, как сегодня.

Он немного развеял мое одиночество. И не находил ничего необычного в том, как я выглядел. Для него я был такой же человек, как все остальные, не хуже и не лучше.

Я сразу же понял, что мне хочется сделать. А мне просто захотелось все ему рассказать, да, все без утайки, а потом спросить его: должен я вернуться в ту квартиру, заставить себя опять погрузиться в тот ужас, или нет? Вернулся бы он туда, будь он на моем месте? И для чего мне снова видеть женщину, которую я люблю, если она замужем за моим другом? Может, этот старичок поможет мне справиться с этим кошмаром, с ощущением погони за мной, с призраком одиночества!

Он был такой старичок-добрячок, голубоглазый, с носом как спелая вишня. Приходилось ли ему когда-нибудь бороться до хруста в собственных костях с настоящим трупом на темной лестнице? Может, приходилось, и потому он был так милосерден.

— Не очень много посетителей в столь поздний час, верно? — спросил я его.

— Вы будете удивлены. Люди сюда идут что-нибудь проглотить и поболтать. Сколько клиентов у нас в заведении переженилось, да и перессорилось порядочно. Гляжу, идут наверх по лестнице счастливые, как голубки, а уж через час выходят каждый по отдельности, лица красные. Ох, до чего же непонятная штука жизнь! — вздохнул он сквозь бороду.

Мне хотелось задать ему вопрос — но какой? Надо ли мне возвращаться туда? Или хватит ли у меня совести бежать, даже если мне очень этого хочется?

— Вы когда-нибудь?.. — начал я.

И замолк. Его голубые добренькие глазки остановились на мне, но в ту же секунду вдруг сделались колючими и подозрительными. Что-то в моих словах заставило его насторожиться. В голове у него заработала своя машинка. Значит, так: какой-то чудак, появился неизвестно откуда, без пальто и шляпы, обросший щетиной, сказал, что играет в домино, чем-то напуган, нервничает, озирается по сторонам, спрашивает: «Вы когда-нибудь?..» Тут что-то неладно. Не хочу быть замешанным. Сыт по горло, хватит. С той девчонкой в Хэкни… Перебрал в тот вечер в «Попугае», ввязался в историю… Да, точно, это было там. Из-за этого вот и торчу здесь, с этой фальшивой бородой, да в такую снежную, морозную ночь! Нет уж, спасибо!