Сегодня утром она говорит, чтобы я собирался, как метеор, у нее весь день расписан. Зачем папа отправляет меня к человеку, у которого весь день расписан, которого я с рождения тягочу… тяготю.

Если хорошо подумать, можно сказать грамотно: зачем мне жить у человека, с которым мы с моего рождения друг другу в тягость. Но я не показываю ей, что мы с ней с моего рождения друг другу в тягость.

А вот в нашей семье, у нас с папой, не принято ничего скрывать. Я не знаю только одного: зачем она меня родила. Одиннадцать лет назад, что ли, были запрещены аборты? А может, папа привязал ее к стулу с кляпом во рту, чтобы она не сделала аборт? А может быть, папа сказал, что он ее убьет, если она меня не родит?

Это я шучу. На самом деле я знаю, почему она меня родила. Она никогда не отдаст свое платье, даже если она его никогда не носит. Она подумала про меня, как про платье: «Ну ладно, пусть будет, жалко выбрасывать… вдруг когда-нибудь пригодится». К тому же папа обещал, что заберет меня прямо из роддома и она больше никогда нас не увидит.

Я все знаю: она жила в Москве, а папа к ней иногда приезжал, и вот так я получился. Папа забрал меня домой, в Питер. Я был самым молодым пассажиром поезда «Красная стрела», мне было восемь дней. Ехал в кошачьей переноске, в рюкзачке меня еще нельзя было нести, потому что голова болталась, а в переноске я лежал и спал, пока нас с папой не сняли с поезда. Проводница никогда не видела, чтобы мужчины путешествовали с младенцами в кошачьей переноске, и подумала, что папа меня украл.

Папа говорит: именно в милиции к нему пришло озарение, что я у него навсегда. И он прямо в милиции поклялся, что у меня никогда не будет мачехи. Только он и я, Родион-папа и Родион-сын, два Родиона.

Папа говорит: «Не обижайся, что она тебя отдала, у нее была сложная жизнь. Приехала из Петербурга, всего добилась, стала светской львицей, а тут вдруг ты завелся…» Когда я был маленький, я думал: если она могла стать львицей, значит, каждый может стать кем захочет. Я бы хотел стать носорогом, мне тогда носороги очень нравились. Сейчас тоже нравятся, но не так сильно.

Потом-то я узнал, что она была не львицей, а светской львицей. Это значит, ее фотографии были в журналах, она плавала на яхте, летала на частных самолетах, ее даже показывали по телевизору. Она написала книгу – значит, она писательница? У нее бизнес был, салон красоты, потом я родился, потом не знаю, что было.

Папа говорит: «Не обижайся, что она не приезжает, у нее была трудная жизнь. Салон красоты куда-то делся. Она бедствовала». Однажды папа пришел к ней домой, в ее квартиру на Чистых прудах, а там темно: она сидит без света, одна в большой темной квартире, потому что нечем заплатить за электричество. Зимой! Папа говорит: «Давай поедем заплатим за свет, я сам заплачу», а она: «Не на чем ехать, у меня “лексус” стоит у подъезда без колес, зимнюю резину не на что купить». Я как это представлю, так мне становится ее жалко: сидит взаперти зимой одна в темном доме, и внизу машина без колес.

Папа говорит, она меня отдала для моего же блага: у нее не было для меня условий, надо было самой жить. Он врет, потому что добрый. Мой папа очень добрый. Она говорит, что отдала меня, потому что генеральский внук должен расти в генеральской семье. Она врет, ясно же: любила бы своего ребенка, они бы с папой положили меня в кошачью переноску и поехали домой.

А никакой генеральской семьи-то и нет, мы с моим папой вдвоем. От наших славных предков остались только фотографии на память. Ну, и живем мы в квартире деда на Шпалерной, а половину квартиры сдаем. Она меня один раз чуть не убила, когда я кому-то из ее знакомых сказал, что мы сдаем квартиру. Она сказала – это мальчик так шутит, к ним сейчас гости приехали. Ей надо, чтобы люди думали, что у нас все круто. Зачем? Зачем вообще людям надо, чтобы другие думали, что у них все круто? И даже что у их родственников все круто? Мы же с моим папой ей очень дальние родственники, мы от нее отдельно, сами по себе.

Она приезжает каждый год на три дня. В прошлом году не смогла приехать: уезжала отдыхать. Папа ей по телефону сказал: «Ну ты и сука». Я расстроился, что он расстроился и выпил, а из-за нее – нет, я по ней не скучаю. Я ее не люблю. Она упрекает папу, что ей иногда приходится посылать на меня деньги.

Папа бы ни за что не брал, но он иногда мало зарабатывает. Иногда нормально, но иногда мало. А бабушку я люблю, папа меня к ней в Витебск привозит, чтобы она на меня посмотрела.

У моего папы, конечно, есть подруги. Мой папа очень красивый и умный. К тому же он одинокий отец. Я в садике замечал и в школе: как воспиталки и учительницы узнают, что он одинокий отец, так сразу хотят его догнать, схватить и помочь. Но мы и сами справляемся.

Папа доставучий, как репей, звонит по десять раз в день: «Ты ушел? Ты дошел? Ты жив? Как лапы – не ломят? А хвост не отваливается?..» Мне нравится. Я к этому с достоинством отношусь.

Она велела мне одеться прилично, я оделся прилично, и мы поехали.

Она говорит в машине: «Ты выглядишь как бомж. Я что, мало денег посылаю, чтобы ты раз в году прилично выглядел? Надел бы хоть длинную футболку под свитер, был бы стиль… Какой ты некрасивый в этих уродских очках». Да нормально я выгляжу – свитер, джинсы… Может, я не подхожу к ее розовой сумке, но я же не могу быть в розовом. Неправда, что я некрасивый, я похож на моего папу.

В машине я начал рассказывать, что мы с друзьями после школы ходим в «Ильинку», это собачий и кошачий приют. Моя школа на Шпалерной. Школа очень удобно расположена, рядом с приютом. У меня там есть любимцы: слепой котик Багратион и кошечка Муся без передней лапы. А теперь еще Шарик.

Я знаю, что ей на меня пофиг, но я думал, что уж Шарик ее точно заинтересует. У него трагическая судьба, он жил на улице, его забрали в приют, потом кто-то взял его на передержку и вернул обратно. Но я не успел про него рассказать. Мы приехали по ее расписанию.

Маникюр

Это большой красивый спальный район. Меня посадили на стул, я от скуки три раза прочитал прейскурант. Маникюр стоит 1800 рублей, массаж две тысячи. Тогда почему она попросила у Захара 800 евро на маникюр? Не знала, что маникюр и массаж такие дешевые? Теперь, наверное, обрадовалась.

Захар – ее муж. Я еще вчера посмотрел в «Википедии», там про него написано: Захар Андреевич Каменев, российский предприниматель, общественный деятель, председатель чего-то, член чего-то, а еще у него есть благотворительный фонд.

Он старый. Моему папе сорок семь лет, а ему шестьдесят или восемьдесят. Маленький, скрюченный, но лицо симпатичное, и веселый.

Когда она попросила денег на маникюр, он говорит: «Попроси как следует». А она говорит: «Дай, пожалуйста, мяу» – так ласково. Он смешной, грозит ей: если не будешь слушаться, то будешь одеваться на рынке, путешествовать не в Америку, а в город на Неве на трех электричках. Это смешно, но я вообще-то не понял: почему она просит у него деньги? Если он ее муж?

Они что, живут как соседи, как будто она у него снимает комнату и у каждого своя еда? Почему он хочет – дает, а хочет – нет? Мой папа дает мне деньги на еду в школе и на карманные расходы, но я же ребенок. На все остальное, что я вдруг захочу, например лекарства для приюта, мне не надо выпрашивать: если деньги есть, папа дает, а если нет, скажет, когда сможет дать. А у них почему так? Как будто он может не дать или сначала дать, а потом забрать обратно. Как будто он хозяин, а она его собака.