Я снял рубашку, штаны с поясом, ботинки с носками, бросил все это на пол, опасаясь замарать кресло, которое было обито не кожей, а дорогим красным бархатом, и только собрался отодвинуть створку душевой кабины, как меня скрутило.

«Началось», — понял я.

На этом мысли кончились. Потому что, когда у тебя в желудке взрывается граната, мысли вышибает напрочь. Промелькнуло на грани сознания что-то типа «ну сколько же можно за один день?!»… Но это уже были так, не мысли, а их ошметки, похожие на куски разодранной плоти, которые разбрасывает во все стороны разрыв противопехотной Ф-1 при прямом попадании в индивидуальный окоп.

И при этом в зеркало я отлично видел все, что со мной происходит.

Меня скрючило в углу между панелью душевой кабины и столиком с хьюмидором. Обхватив руками живот, я сполз вниз по стене вдоль неровных прямоугольников искусственного облицовочного камня, оставляя на них кровавые разводы и ошметки кожи. Я не успел разобрать, то ли это камень все-таки оказался чем-то вроде крупной наждачки, то ли я какую из своих многочисленных ран разбередил, как мое сознание словно кто-то выдернул из этой реальности и швырнул в черную бездну, на дне которой мерцали сотни, тысячи, мириады разноцветных огоньков…

…Я упал в нее словно в океан, заполненный коктейлем из мрака и призрачного света, который испускали крошечные светляки, кружащиеся в грандиозном, поражающем воображение хороводе. Один из них подплыл ко мне, остановился, словно решая, продолжить знакомство или нет, — и вдруг рванул в сторону, словно обжегшись о пламя свечи.

Я и был пламенем. Таким же как они по форме и размерам, но другим по спектру испускаемого света. Все огоньки, что кружились в обозримом пространстве, были трех цветов — красного, словно кровь, белого, будто отблеск на серебряном клинке, и золотистого. Причем последних, похожих на осколки солнечных лучей, было неизмеримо больше, чем белых и красных. Правда, свет от них исходил слабенький и они постоянно гасли, когда сами собой, а когда и поглощаемые более крупными и яркими кроваво-серебристыми соседями. Гасли, но и возрождались из тьмы и золотого света, испускаемого соседями, вновь затевая медленный танец и при этом копируя движения тех, что сгинули в бесконечном хороводе огней.

Лишь я был изгоем в этом коктейле из танцующих звезд и черного, абсолютного мрака.

Что будет, если смешать цвет крови, серебра и золота? Наверно, и будет то, чем был я в этом мире — единственная точка в мириаде разноцветных огоньков, испускающая свет пламени. От которой невольно отшатывались остальные, словно я обжигал на расстоянии их невесомые сущности. Постепенно вокруг меня образовалась пустота, заполненная тьмой. На границе которой угрожающе колыхалась уплотнившаяся масса разноцветных светляков, словно объединившаяся против проникшего в их мир чужеродного тела…

Внезапно где-то далеко наверху раздался тонкий, еле слышный писк, сопровождаемый звуком, схожим с хлопаньем белья, вывешенного хозяйкой на просушку и потревоженного ветром. Невидимые полотнища словно предупреждали о надвигающемся урагане, а писк звал за собой, указывая направление. И я рванулся навстречу этим звукам, вверх, во мрак, в пустоту, оставляя внизу настороженное море живых огоньков…

Я сидел у стены, глядя прямо перед собой.

Ощущение свободного полета не спешило покидать меня. Оно лишь переместилось куда-то внутрь, будто светлячок, состоящий из капельки живого огня, переселился внутрь моего тела и обосновался в районе солнечного сплетения. Я смотрел в одну точку, понемногу осознавая, что смотрю в зеркало. И то, что я видел там, мне абсолютно не нравилось. Более того — мне показалось, что если я еще немножко посмотрю на это, то немедленно начну блевать дальше, чем вижу.

У стены сидело жуткое существо из «Техасской резни бензопилой». Только если главный герой фильма ужасов ограничился кожаной маской, содранной с лица трупа, то существо в зеркале полностью напялило на себя чужую кожу, и сейчас из дырок в ней сочилась желто-красная жижа.

Я замер, боясь пошевелиться и обнаружить, что эта мертвая, сморщенная кожа натянута на меня и местами касается моего тела. Мне ничего не оставалось, как сидеть неподвижно и изучать отражение… В котором я неожиданно для себя стал находить знакомые черты.

Вон старый шрам на провисшей книзу щеке. Вон след от зубов на том месте, где впился в мою ногу Мангуст. А вот длинный разошедшийся шов вдоль левой руки, залеченный белой волчицей и сейчас напоминающий расстегнутую молнию на старом спальном мешке.

Из которого рано или поздно придется вылезти.

Абсолютно дикая в своей нелогичности мысль поразила меня. Но с другой стороны, то, что я наблюдал в зеркале, тоже противоречило всем законам логики. Как противоречили им, кстати, абсолютно все недавние события, включая слишком уж реальный танец в море разноцветных огней.

Поэтому я зажмурился, пересилил себя и попытался встать на ноги.

Нечто холодное, мерзкое, липкое тут же облепило мое тело со всех сторон. Но пути назад уже не было.

Рыча, словно дикий зверь, я срывал с себя мертвую кожу, падавшую вокруг меня клочьями на дорогой паркет, шелковое покрывало кровати, на опрокинутый столик, который я случайно задел ногой, на расколовшийся от удара об пол хьюмидор, на рассыпавшиеся сигары. Последний, самый большой клок, словно широкий пояс обернувший мою талию, я разорвал на животе — и он тяжело шлепнулся на пол, увлекаемый весом желтых жировых прослоек, намертво приросших к изнанке моей старой кожи.

Именно так. Моя отслужившая своё старая, дубленная ветрами и дождями, отбитая чужими кулаками и рваная зубами нелюдей шкура сейчас валялась у моих ног. А из зеркала на меня смотрел атлет с прорисованными мышцами, которым мог бы позавидовать даже Руслан Сартаров. И помолодевшим лет на пятнадцать смутно знакомым лицом без малейших следов шрамов, тягот, лишений и разгульного образа жизни его хозяина. Правда, все это идеальное тело было порядком измазано кровью, слизью и теперь уже чужим жиром. Но это, понятное дело, были легкоустранимые мелочи.

Я осторожно шагнул раз, другой, оставляя на штучном паркете малоаппетитные следы, согнул в локте левую руку. Надо же, ни малейших следов недавнего страшного укуса Мангуста. Как и всех накопившихся за четыре десятка лет не самой спокойной жизни, постоянно ноющих следов старых ранений и переломов, которые исчезли, словно их и не было никогда. По ощущениям я хоть сейчас мог пробежать марафон в полной выкладке, доложить командованию, что, мол, все ништяк, мы всех сделали, и на той же скорости чесануть обратно, чтобы успеть к ужину, пока его не сожрали товарищи по оружию.

Кстати, кушать хотелось так, что хоть свою старую кожу начинай собирать по углам и жевать, словно лягушка, привычная к ежеквартальной смене шкурки и последующему употреблению ее вовнутрь.

Жутковатые с виду лоскуты я, конечно, собирать не стал, но про себя лишний раз отметил — спроси меня еще вчера кто-нибудь о том, сколько раз в год меняют кожу квакушки, я бы, скорее всего, сильно удивился тому факту, что они ее сбрасывают не только когда превращаются в царевен. А тут поди ж ты, какие проблески интеллекта…