измеряем амплитуду землетрясений, смещения поверхности, углы наклона, выход газов. Здесь извержение может случиться где угодно, когда угодно, как угодно, но не раньше, чем нам об этом скажут приборы. А им на наши чувства наплевать.

— Не раньше, чем нам об этом скажут приборы, — выдыхает она и кивает. — Просто ужасно неудобно, что нельзя предсказывать это с большей точностью. Знаешь, сколько раз на дню мне названивают министры, государственные организации, СМИ, авиакомпании? И все ждут новостей. Турбизнес только-только встает на ноги — и тут такая неопределенность! Наша ответственность очень велика.

— И вся она лежит на тебе, — усмехаюсь я. — Ты отвечаешь на звонки, а нам, остальным, в это время можно спокойно поработать.

Она встает и открывает дверь:

— Тогда лучше дать тебе поработать. Но если наткнешься на что-нибудь интересное, держи меня в курсе! Чтобы можно было кинуть им какую-нибудь крошку, и они хотя бы на время успокоятся.

— О, да! — подтверждаю я. — Ты как раз первая обо всем и узнаешь.

Двери закрылись, а я продолжаю смотреть на экран, таблицы и ряды чисел, графики. Закрываю глаза и ощущаю за ними движение, чувствую, как земля поднимается и опускается, словно морская волна, как раскаленная лава стремится вверх из мантии, прокладывая себе путь под земной корой; магма шевелится, будто полностью сформировавшийся зародыш, нажимает на оболочки вокруг себя, ищет выход наружу.

Просто чувство, ничего конкретного, ничего, что можно обосновать. Я хватаю карандаш и наношу на листок:

Смотрю на это уравнение: оно прекрасно в своей простоте. Ничего сложного и нет: вулканическая активность на самом деле — вопрос времени, давления магмы и сопротивления окружающей горной породы.

Потом вздыхаю, закрываю таблицы и открываю почту, перечитываю имейл от Тоумаса Адлера. Отвечаю коротко и сухо: «И Вам спасибо; скорее всего, я потом заберу снимок из мастерской». И нажимаю на Send.

Время, давление и сопротивление: вот и весь сказ!

Хамраборг

Мастерская Тоумаса Адлера находится в старом промышленном здании в Коупавогюре[23] среди барахолок и пунктов шиномонтажа, я долго ищу тот тупик и подъезд. На двери ни таблички, ни звонка, так что несколько раз стучусь, но никто не отвечает. Немного мешкаю, а потом берусь за ручку, открываю дверь — она не заперта, — просовываю голову в проем и кричу: «Ау!»

Прихожая заполнена верхней одеждой и неистовой музыкой, на крючке висит мотоциклетный шлем. Я стучусь во внутреннюю дверь, она резко открывается, и Тоумас Адлер смотрит на меня с большим удивлением, а потом на его лице ширится улыбка: «Вот это да! А я вас не ждал! Добро пожаловать. Проходите!»

Лохматый, небритый. Волосы всклокочены, на нем поношенная рокерская футболка; моей реакции он не видел и действительно рад моему приходу. Я подаю ему руку, а он в это время пытается поцеловать меня в щеку, мы сталкиваемся, смеемся и пожимаем друг другу руки, целуемся в обе щеки, я краснею как рак и опускаю глаза. Он приглаживает свои космы и приглашает меня в шум:

How goes it?

It goes lonely

It goes slowly

So slowly goes the night.

Я помню эту песню Ника Кейва с давних пор, из другой жизни, но не признаюсь, сосредоточившись на том, чтобы осторожно пробираться за ним в квартиру. Его движения быстрые и ловкие, напоминают па танцора, плечи мускулистые, на тыльной стороне одной руки пятно краски.

Помещение — большой неотделанный зал с крашеным бетонным полом, посредине стоит рабочий стол, заваленный фотографиями. Вдоль стен хаос из вешалок с одеждой, картонных коробок, сумок для фототехники, железных стеллажей, набитых бумагами и хламом; в одном углу притулился неубранный диван. По всему помещению стоят прожекторы и треножники, словно растерявшиеся гости на коктейльной вечеринке; стены увешаны фотографиями, чертежами и географическими картами. Свет льется из окон, занимающих целую стену. У меня захватывает дух: город предстает здесь с нового, необычного ракурса: зеленые южные склоны Фоссвога и Эскьюхлид, церковные колокольни, строительные краны и сверкающее море.

— Потрясающий вид из окна, — говорю я, стараясь не замечать беспорядка.

— Да, немногие знают о неожиданной красоте Хамраборга, — усмехается он. — Я не буду извиняться за бардак, мне удобнее смотреть на то, с чем я работаю. Так у меня идеи появляются. Иногда тут бывает небольшой бардак. Но, как ни странно, я знаю, где что лежит.

— Не надо ни за что извиняться. Это я вам работать помешала.

Он поворачивается и улыбается мне:

— Вы мне не мешаете. Вы и не могли бы помешать. Я рад вас видеть. Посмотрим на экспонат?

Он подходит к штабелю больших поддонов возле одной из стен и вытаскивает фотографию.

— Замечательная, — он поднимает ее на свет. — Может, не самая лучшая на выставке, но хорошо передает ситуацию. Как вы ее тогда назвали? Наглядная и информативная?

Тоумас улыбается, а я лепечу, что, мол, привыкла использовать фотоснимки прежде всего для анализа, но действительно считаю эту фотографию красивой.

Он указывает на маяк — маленький белый восклицательный знак, выделяющийся на фоне черной эруптивной колонны:

— Мы повстречались там, помните?

Я киваю, но почти не смотрю на фотографию. У меня сердце отчаянно колотится в груди, руки дрожат. Он не замечает этого, пристально разглядывает снимок и хмурится, в его глазах играет свет, тонкие морщинки от улыбки становятся глубже, и на лбу проступает небольшой шрам — след неизвестного события в его прошлом; мне бы успокоиться и спросить, что тогда произошло. Он на удивление плохо выходит на фото; снимки, которые я видела в интернете, вообще с ним не имеют ничего общего, на них он серьезный и немного носатый, глаза не смеются, фотообъектив не передает красоты и неуемной энергии. Ему суждено стоять по ту сторону объектива.

Он поднимает глаза на меня и замечает, что я рассматриваю его, снова кладет фотографию к стене, проводит ладонью по темной шевелюре и вдруг становится неуверенным, похожим на мальчишку. Спрашивает: «Хотите кофе?»

Я киваю, не в силах произнести ни слова.

Тоумас наливает кофе из клетчатого термоса в зеленую чашку, и когда подает ее мне, наши руки соприкасаются, его глаза встречаются с моими, и тут я оступаюсь — попросту оказываюсь дезориентированной, теряю чувство равновесия и падаю в его сторону, притягиваюсь им, как черной дырой, абсолютно неуправляемо. Я даже не принимаю осознанного решения отбросить самоконтроль и дать себе упасть, мое тело не слушает никаких приказов, мой разум тих, а сердце ликует. Протягиваю руку