Я молчу.

Он продолжает:

— Не знаю, что вы этим имели в виду, значит ли это вообще что-нибудь для вас. Но для меня это значило много. Что-то произошло, я уверен. Мы ведь оба это ощутили?

Мне удалось выдавить из себя:

— Не здесь.

— Поехали ко мне. В мастерскую. Сейчас. Давайте?

Я опускаю глаза, пусть он истолкует это, как хочет: как согласие, отказ, неуверенность. Затем сажусь в машину к остальным, не обернувшись в его сторону.

По дороге в город мы с Йоуханнесом не составляем отчет с места событий. Он находится под слишком сильным впечатлением от нашего диспута о поэзии и без умолку вещает о геологии и стихосложении, а я сижу молча и пытаюсь подавить в себе горячую, смешанную со страхом радость, которая распространяется по моему телу как заражение, звенит у меня в голове, зудит на губах, горячит щеки и стучит сердцем в груди; горячий поток струится в пальцы и вниз, в лоно. Я искренне надеюсь, что остальные не обернутся на меня и не увидят, каково мне: я пылаю, как огненный шар, на заднем сиденье.

Мои волнения напрасны: Ульвар молчит и смотрит вперед, крепко сжимая руль, машину трясет на неровной дороге; Йоуханнес громко поет, закрыв глаза:

Льдисто-серый клобук она сбросила с плеч —

до небес обнажает свой огненный меч,

и величье, и гнев на челе.

Судный день на просторах вершит.

И ударило пламя-клинок по земле,

и пожары торопятся пастбища жечь.

Огневое Исландии сердце стучит.

Могут ли влюбляться аморальные люди?

Центральный вулкан — это место, чаще всего гора, в котором извержения происходят постоянно. Со временем центральные вулканы развиваются; считается, что срок их жизни — около миллиона лет. На полуострове Рейкьянес есть четыре роя трещин, середина которых определяется геотермальной системой: Рейкьянес, Свартсенги, Крисувик, Бреннистейнсфьёдль. Их можно рассматривать как центральные вулканы в зачаточном состоянии, разломы литосферных плит под ними обозначаются лишь низкими горными хребтами.

Сигурд Стейнторссон. В чем разница между вулканом, вулканической системой и центральным вулканом? www.visindavefur.is

Эффузивные извержения могут быть красивыми и мирными при умеренном количестве лавы и удачном расположении; пылающие фонтаны там, где магма вырывается вверх из вулканических трещин и лава ползет по земле: эффективно, планомерно, как будто немецкие рабочие дорогу строят. Но они могут быть и страшными катастрофами, как, например, «Скафтаурские огни», когда земля изрыгнула ядовитый газ и пятнадцать кубических километров лавы и погубила значительную часть народа. В начале извержения бывает трудно сказать, какой из двух вариантов проявит себя и что уместнее: готовить фотоаппараты и поэтичные описания или пускаться наутек.

И я виновата в непростительном оптимизме — тогда, в начале, недооцениваю угрозу, решаю довериться чувству безопасности, прочно вросшему в мою уютную рутинную жизнь. Убеждаю саму себя, что никакая стихийная сила не может потревожить мой покой, уничтожить красивый сад, сжечь березы и отравить озеро, по которому белой летней ночью плавает полярная гагарка с птенцами на спине. У меня не хватает воображения представить, что мой дом разорен, выбеленный дубовый паркет обгорел, датская мебель стала закопченной и опаленной.

Могла ли я предотвратить это, уберечь наше счастливое размеренное существование от катастрофы? Не знаю. Скажу только, что сначала я была убеждена: ситуация под контролем. А проблема, с которой мы столкнулись, — незначительная и не представляющая интереса, и у меня есть все технические возможности, чтобы ее решить: опыт, знания и безграничный разум. Просто что-то любопытное — да и сама эта мысль занимательна: взяться за задачу, рассмотреть ее со всех точек зрения, применить испытанные научные методы, чтобы разбить ее на части и каждую исследовать особо. В конце концов, я же ученый! Истина и научный подход всех освободят, вот так-то.

Ах, какая же я наивная! Наивная и глупая, и так мало знаю о тех силах, с которыми сталкиваюсь лицом к лицу, словно младенец перед ядерной ракетой. И пру вперед, вооруженная лишь детским любопытством и оптимизмом, с трепетом в сердце и блеском в глазах; отвечаю на вызов, поддаюсь искушению, принимаю приглашение и заезжаю в мастерскую Тоумаса Адлера; мы стоим друг напротив друга и смотрим в глаза, но он протягивает руку и прикасается к моему лицу, проводит большим пальцем по моим губам, а потом целует их. Его поцелуй чужой, пьянящий; наслаждение одновременно пугает и обезоруживает меня.

Мы занимаемся любовью на его диване — неистово, словно тонем. Пылают огни в земных недрах, и мой мир вот-вот погибнет, но я ведать не ведаю об опасности, слишком занята своей корыстной страстью, чтобы думать о ней. Тело трепещет от нового наслаждения, и в мире ничего не существует — только мой любовник. Он чудесная неисследованная страна, я впиваюсь в него, занята его телом, кожей, запахом, всхлипываю от нежданной чисто телесной радости.

После, запыхавшиеся и испуганные, мы лежим друг у друга в объятиях, наши ноги сплетены, и мое удивление неподдельно: стало быть, это и есть любовь? А я-то думала, что она всего лишь раздутая сентиментальность, волна, накатывающая на слабовольных мнимобольных людей. А теперь лежу на пятнистом диване, нагая, изможденная и поверженная, счастливая, мучимая совестью и страхом; в телефоне пять неотвеченных вызовов: два из Метеоцентра, еще два от мужа и один — от Салки.

Откладываю телефон в сторону, дрожа встаю на ноги и нахожу свою одежду, влезаю в трусы, руки трясутся — бюстгальтер не застегнешь, — как при абстиненции; блаженство выветривается из меня, будто хмель.

Тоумас протягивает руку и гладит мою, его глаза влажные и зеленые, словно оливки.

— У тебя все хорошо? Ты загрустила?

— Нет. Для этого я слишком ужасный человек. Аморальный.

— Я люблю тебя, — говорит он, — пусть ты и аморальная. Хочешь за меня замуж?

— Не забывай, я уже замужем, — отвечаю я. — У меня есть муж. И семья.

— Но ты же любишь меня. Ты же сама сказала. Это должно что-то менять.

Я тщетно пытаюсь проглотить комок в горле, чувствую себя так, точно в груди у меня застрял большой предмет, а в сердце — сжатый кулак.

— Нет, ничего это не меняет. Во всяком случае, в отношении моего брака.

— Анна! Любимая!

Он смотрит на меня, печальный и беззащитный, а я опускаю взгляд: не могу посмотреть ему в глаза.

— Мне нужно идти.

Юркаю в обувь, надеваю куртку и, прежде чем выйти из дверей, медлю:

— Не звони. Не пиши. Пожалуйста, ради