Но внутри тебя присутствует дух Рождества. Я надеюсь, ты поймешь это, пока не стало слишком поздно, и решишь, что собираешься делать дальше в своей жизни. — Нежно поцеловав меня в щеку, она поворачивается и уходит.

В тот момент, когда она переступает порог сарая, оставляя меня одного, эмоции, копившиеся несколько лет, наконец, вырываются наружу.

Тяжесть наваливается на мою грудь, когда я прислоняюсь к верстаку, удивляясь, как такой сломленный человек мог встретить такую совершенную женщину. Женщину, которую я не заслуживаю. Чувство вины за потерю Айзека давит на мою грудь, как каменная глыба. Вдох за вдохом, я пытаюсь отпустить это, снять с себя тяжесть.

Вдалеке Птичка лает четыре раза, указывая на то, что кто-то находится на территории.

Хорошая девочка.

Шаги приближаются, и я выпрямляюсь, не желая, чтобы Айви увидела меня таким уязвимым. Вместо этого в дверной проем заходит другая женщина с черным шарфом на голове.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает она.

Я вздрагиваю.

— Мам? Что ты здесь делаешь?

— Пришла навестить свою новую невестку, но застала ее в доме в слезах. А у Фрэнки начались схватки. Я пришла за вами.

— Ты проделала весь этот путь пешком?

— Я практически пешком добралась до этой страны из Италии. Думаешь, я не справлюсь с небольшим количеством снега?

— Здесь есть медведи.

Она ворчит.

— Это они должны бояться меня.

Я борюсь с ухмылкой, потому что она права.

— Что ты сделал, чтобы разбить сердце этой женщины?

— В том-то и дело, мам. Это мое сердце разбито.

Ее кулаки сжались, словно она готова драться за меня. Она вполне могла бы сразится с медведем.

— Нет, мам, Айви ничего не сделала. Она удивительная. Прекрасная. Она ‒ все.

— А, понимаю. Все еще бередишь старую рану. — Мама прищелкивает языком в знакомой мне манере. Она хочет сказать, что позор в том, что я все еще цепляюсь за рану, а не за сам источник раны. По крайней мере, на это указывает слияние ее присутствия и голоса Айзека в моей голове.

— Да, — говорю я, благодарный за то, что она понимает.

Выражение ее лица становится свирепым, как будто она столкнулась с гризли.

— Скажу тебе это как твоя мать и от имени Айзека ‒ вытащи свою голову из своей попы.

— Попы?

— Хочешь, я повторю это по-итальянски?

Я качаю руками.

— Нет, ма. Я понял.

Если она заговорит по-итальянски, игра окончена. Тем не менее, осколки груза остаются на моей груди, придавливая меня.

— Если бы Айзек был здесь, он бы сказал то же самое, но по-испански. Ты мог не спать той ночью. Мог защищать периметр. Ты мог погибнуть.

— Лучше я, чем Айзек, — бормочу я.

— Молодой человек, — теперь она говорит по-итальянски. — Твои братья ‒ не запасные сыновья, чтобы заменить тебя, если бы ты погиб. То, что случилось с Айзеком это трагедия. Как и ты, я хотела бы, чтобы он был с нами. Однако вы оба совершили невероятно благородный поступок ‒ послужили стране, которую мы называем домом. Чтобы сохранить свободу. Вы оба знали о потенциальной цене. И все же были готовы пойти на жертву. Я не оправдываю смерть Айзека. И ты не должен был спать, сынок, но я знаю, что накануне вечером ты позволил ему вздремнуть. А до этого все было наоборот, и так на протяжении всего времени, пока вы были назначены на этот пост. Я знаю это, потому что у меня есть его дневник, и он писал об этом.

— Да, но он мертв.

Она кладет свою ладонь на мою руку и фиксирует свой взгляд на моем.

— И тебе было бы гораздо лучше чтить его память, чем отрезать себя от всех людей, которых он любил. Мы были его семьей. И я уверена, что он полюбил бы и Айви. Возможно, слишком сильно. Могла бы быть битва за нее. Я знаю, на кого бы я поставила. — Она хихикает.

— Ма!

— Просто говорю. Айзек был несгибаемый и обаятельный. Гарантирую, что у него на лице не росло бы это чудовище. — Она дергает меня за бороду.

— Ай. — Я потираю подбородок. Это почти так же плохо, как когда она щипала нежную кожу на тыльной стороне моей руки, когда я был ребенком и выходил за рамки.

— Разве ты не видишь? Айзек спас тебе жизнь. Судя по траектории пуль и месту, куда она попала, он защитил тебя. Без него тебя бы застрелили во сне.

Я вспоминаю ту ночь и судебно-медицинскую оценку произошедшего. Прозвучал выстрел. Я проснулся. Айзек заблокировал меня, выведя из строя противника, который, вероятно, проник бы внутрь и уничтожил больше наших людей. В то же самое время кто-то с другой стороны выстрелил, оборвав жизнь Айзека. Все произошло так быстро, менее чем за тридцать секунд. Я не успел среагировать достаточно быстро, чтобы защитить своего друга. Это сожаление я ношу с собой все это время. Суть в том, что я не должен был спать.

— Ну, давай. Пойдем, — приказывает мама.

— Мне нужна еще минута, мам.

Она ворчит и оставляет меня в сарае с моими болезненными истинами. Мы оба правы. Я не должен был спать, но Айзек спас мне жизнь. Айви была права. Это называется «вина выжившего». Она пожирает меня. Но моя мама тоже права. Айзек не хотел бы этого. Совсем нет.

Он придерживался долга. Защитил меня. И все же, так трудно избавиться от этой боли внутри.

Мне требуется больше минуты. А затем я смотрю, как Айви и моя мать, взявшись за руки, идут в дом по соседству, где происходит чудо, где в этот мир приходит новая жизнь.

Мой разум захлестывает поток. Я представляю прошлое со всей его болью. Настоящее, где я стою перед дверью. Мне предоставлен выбор. Я могу отступить назад, где навсегда останусь один, или пройти сквозь нее, но не знаю, что именно находится по ту сторону. Однако я понимаю, что если не изменю ситуацию, то будущее, которое я представлял себе между Айви и мной, превратится в пепел, сменившись пожизненным одиночеством и сожалением.

Я не научился искусству компромисса. И я упрям. Сам себе на уме.

Однако страдания, которые я сейчас испытываю, созданы мной самим. Я также мог бы выбрать мужество. Мужество преодолеть этот стыд. Чтобы поступить правильно. Чтобы Айзек гордился мной.

После того, что я назвал «проклятием Кимми», мое одиночество или отсутствие длительных отношений стало надуманным пророчеством.

Потеряв Айзека, я еще больше отступил, поверив, что не достоин любви. Дружбы. Отношений. Я думал, что слишком сломлен.

Айви права насчет