Хотя поначалу он, как и все в камере, был только безучастным зрителем. Давешний уголовник с бельмом на глазу оторвал тощий зад от пола, одернул клифт[8], направился к брюнету нарочито медленной пританцовывающей походкой, подошел вплотную, замер, глядя на того сверху вниз и явно ожидая реакции.

– Тебе чего снова надо, убогий? – спокойно спросил брюнет.

– Ты, дядя, себя неправильно ведешь. К тебе люди уже подходили.

– Ты ко мне и подходил. О себе, что ли – люди?

– Я себе так секу, ты, дядя, нас тут всех за людей не держишь?

– Кроме тебя, ко мне тут больше никто не подходил, – последовал ответ. – Раз я тебе сказал. Могу повторить: свое почтение свидетельствовать вашему главарю у меня нет желания.

Бельмастый шмыгнул носом.

– А тебе, к примеру, говорили, дядя, что когда в дом заходишь, надо хозяину поклониться?

– Здесь – дом казенный. Ты меня к начальнику тюрьмы посылаешь?

– В этой хате хозяин Валет.

– Чей хозяин? У меня хозяев нет… Ты Валет? – и, не дожидаясь ответа, брюнет закончил: – Нет, на такую масть ты не тянешь. Надо Валету – пускай сам подходит.

Последнюю фразу брюнет произнес нарочито громко, чтобы услышала вся камера. Даже Берсенев знал, кого называют Валетом и что тот из себя представляет. Вряд ли брюнет не понимал, на что провоцирует уголовных. Это могло значить только одно: он – отчаянный, редкостной отваги человек. В то, что брюнет – самонадеянный дурак, Алексею как-то не верилось.

Сам Валет, долговязый жилистый мужчина с оторванной, видимо, в какой-то давней драке, мочкой левого уха, не заставил себя после такого откровенного вызова долго ждать. Легко соскочив со своих нар, он также неторопливо, с достоинством пересек камеру, по ходу жестом велев бельмастому убраться в сторону.

Почти одновременно с ним Берсенев зафиксировал другое движение: двое подручных Валета уже обходили камеру по периметру, заходя брюнету в тыл и беря его в клещи. Отступать в условиях тюремной камеры и так особо некуда. Но сейчас эта парочка пыталась свести к нулю маневренные возможности брюнета. Тот же, как и раньше, даже не пошевелился, разве словно невзначай свесил ноги с нар и, как отметил Алексей со своего места, постарался покрепче упереться в деревянный настил руками.

– Ну, баклан[9], я пришел. Давай, говори, чего хотел.

– Я? – громкое удивление прозвучало искренне. – Мне от тебя ничего не надо.

– Для чего тогда звал?

– А я тебя не звал!

– Все тут слыхали – ты захотел, чтоб я, Валет, сам к тебе подошел. Излагай, чего ж ты с людьми, честными каторжанами, здоровкаться не желаешь.

Брюнет презрительно хмыкнул.

– Мастью ты не вышел, любезный. Был бы тузом, к примеру, я б еще подумал. А мне сказали – всего-то Валет. И, как я вижу, даже некозырный.

А дальше брюнет и вовсе нарушил все неписаные правила – плюнул под ноги. Скорее даже не плюнул – обозначил плевок, звука губами издал больше, чем получилось слюны. Только чашу терпения уголовников он уже и без того переполнил.

– Все видели – ты сам нарвался, сука!

Валет замахнулся, собираясь ударить брюнета сверху вниз. Но тот мгновенно откинулся на спину, сжав при этом края нар обеими руками, резво подтянул к себе согнутые в коленях ноги, а потом стремительно, пружиной распрямил их, еще и чуть привстав при этом. Удар сдвоенными ногами в грудь Валет получил пушечный, отлетел к противоположной стене, подручные даже не успели его подхватить, падение смягчил только подвернувшийся по пути бельмастый.

Брюнет тем временем уже соскочил с нар, нырнул под удар уголовника, наскочившего слева, а после проделал вообще невероятное. Во всяком случае, Берсенев, видевший за время своего перемещения по этапу множество драк, никогда еще не наблюдал такого мастерского владения приемами французской борьбы. Поистине, кем бы в итоге ни оказался этот брюнет и за какие преступления ни шел на каторгу, он вызывал у Алексея уважение, если не восхищение.

Тем временем Валет уже поднялся, пришел в себя и надвигался на дерзкого противника, выставив перед собой не пойми как возникший в его руке самодельный нож.

Он сделал резкий выпад, но брюнет снова стремительно ушел в сторону, тут же перехватил руку с ножом, попытался ударить ею о колено, выбивая оружие. Однако и Валет был уж точно не лыком шит, быстро ударил с левой, метя противнику в лицо.

А затем Берсенев увидел, как двое только что поверженных противников брюнета вновь двинулись к нему со спины. Причем один уже изготовил для удара тонкое острое шило – заточенный железный стержень, крепко насаженный на полукруглую деревянную болванку. Дальше инстинкт Алексея оказался сильнее и быстрее разума: рванувшись со своего места, он налетел на бандита с шилом, сбил его с ног, сразу же резким апперкотом отбросил второго.

От внимания брюнета подоспевшая помощь не ускользнула. Оставив попытку обезоружить Валета, он отбросил его от себя, сделал полшага к Берсеневу, и теперь неожиданные союзники стояли спина к спине, готовясь отразить новую атаку. Долго ждать не пришлось: теперь на них навалились сразу и скопом. Алексей под градом ударов не устоял на ногах, лишь чудом прикрыв лицо и голову. Но драка закончилась так же быстро, как и началась – ее прекратил рык надзирателя:

– Разойдись! Разошлись, кому сказано! Говядина! К стене, вашу мать! Прекратить, сволочи!

Дерущиеся тут же разбежались. Алексей и брюнет поднялись с пола, оба утирали кровь с разбитых лиц. Ворвавшиеся в камеру надзиратели, орудуя ружейными прикладами, расставили участников потасовки вдоль стены, подогнав туда же и Берсенева с его новым товарищем.

Вперед выступил старший надзиратель. Берсенев знал – фамилия этого коренастого офицера была Суворов, как у знаменитого русского генералиссимуса, чем господин старший надзиратель явно гордился.

– Какого черта! – гаркнул он. – Кто начал драку?

Разумеется, ответом было дружное молчание.

– Отвечать! – крикнул старший надзиратель. – Не то в карцер пойдут все! Вы меня знаете, сукины дети! На корм крысам пойдете! Все, рожи каторжные! Я вам здесь вечную каторгу закачу!

Кашлянув, Берсенев сделал полшага вперед.

– Зачем же крысам, господин старший надзиратель? И зачем же – всех?

– Так говори, кого!

Берсенев кивнул на Валета.