разрушение. Я вижу сущность нашей эпохи как ряд фатальных, сотрясающих мир конфликтов политического, социального и экономического характера. Исторический процесс – скажет он далее, – который мы переживали начиная с последней четверти прошлого века, это процесс неизбежных столкновений гигантских комплексов власти, порожденных растущей индустриализацией общества. Формы, в которых протекал этот процесс: революционные общественные изменения в Японии, Китае, России, колоссальное усиление Америки, продолжительные кризисные явления в экономике, почти повсеместно неопровержимые симптомы вырождения и расстройства во многих областях жизни и, наконец, две гигантские Мировые войны, с их доселе неслыханным развитием сил и возможностей разрушения, – все эти явления были уготованы неотвратимой судьбой.

Если стоять на принципиально и абсолютно детерминистской точке зрения, они непреложно должны были следовать друг за другом. Но в таком случае все происходящее подчинено фатальной неизбежности, и тогда нет больше ни исторических совпадений, ни случайностей, события не могли бы протекать по-иному, и всякое историческое суждение лишается смысла.

Однако такой неограниченный детерминизм – близорукая и слишком дешевая установка. Большей частью мы чересчур склонны говорить о необходимости и неизбежности, если никогда не распутываемый до конца клубок причинных связей оказывается непроницаемым для нашего ограниченного рассудка. Возможно, подобный вывод в значительной степени неизбежен в отношении экономической жизни и всего того, что там происходит. Но уже в отношении социальных проблем чисто детерминистское суждение превращается в пустую банальность, а в отношении политических событий оно – чистейшая глупость. Тот факт, что одно или несколько государств вступают в конфликт с другими, было бы беспочвенно и внеисторично приписывать ходу судьбы, противостоять которому не могли бы человеческая мудрость или доброжелательность.

Слова noodlot, destiny, sort, fatalité, Schicksal [судьба, рок], в сущности, совершенно бессмысленны – не только для христианского мышления, которое все, что можно было бы выразить этими словами, подчиняет понятию Божьего промысла, но также и для современного мышления вообще. Лишь в пору расцвета религиозных воззрений язычества, как это было у греков, μοῖρα и ἀνάγκη1* действительно были наделены смыслом.

Политическое вообще – это производная категория, которая приобретает смысл только по отношению к определенным типам исторического, или воспринимаемого как историческое, государственного устройства. Нет никакой разумной причины считать, что великие войны этого века или какие-либо войны в прошлом должны были происходить именно так, как они происходили, что державам нашей планеты было предопределено вступить в битву друг с другом, чтобы уничтожить и себя самих, и культуру.

Тот, кто серьезно исследует то, что мы различаем как историческое, пытаясь понять из событий прошлого, как именно все это вновь и вновь происходит, за мнимой необходимостью всегда будет наталкиваться на личностей, которые этого хотели и старались добиться, будь то Александр Македонский, Тамерлан или Наполеон Бонапарт; и помыслы, которые он установит в качестве конечных векторов хода истории, скорее всего, будут питаться глупостью и злобностью рода человеческого, хотя исторические книги будут говорить о гении и необузданной, динамической или демонической энергии – или как там обыкновенно интерпретируются великие исторические персонажи. Христианское учение всегда знало, что нет более сильных человеческих побуждений, чем гордыня и властолюбие. Давайте, по здравом рассуждении, отбросим заблуждение, что историю нашего столетия следует понимать как политическую фатальность, и перейдем к более скромной задаче, а именно – к первой главе: о терминах, которыми мы располагаем для определения феномена культуры, и о понятии, которое эти термины выражают. Нам заранее известно, что эти термины являются недостаточными, и понятия, которые за ними стоят, нечетки. Абстракции для обозначения общих понятий, относящихся к человеческому обществу, никогда не могут обладать той же точностью, как в естественно-научном мышлении. Наш логический аппарат – инструмент несовершенный. Слово, неизбежное наше подспорье, на которое нам приходится полагаться, склонно постоянно обманывать нас чудесным обликом истинности, и чем сильнее нарушено равновесие времени, тем опасней нагромождение слов, которое тщится сойти за мудрость. Наше изложение должно оставаться сколь возможно простым – более глубокомысленным пусть займутся другие.

I

Терминология феномена культура

Слово beschaving и его эквиваленты: civilisatie, cultuur, civiltà

Термины, которые следует рассмотреть в нашем обзоре, – beschaving, cultuur и civilisatie, вместе с некоторыми вариантами, среди которых итальянское civiltà, занимает совершенно особое место. Тем самым покрывается почти вся международная лексика, относящаяся к современному понятию культуры, если оставить в стороне такие языки, как финский, которые это понятие обозначили с помощью собственных лингвистических средств; исключение этих языков тем более допустимо, что в своей терминологии они следовали западноевропейской традиции.

Нидерландский язык, с его словом beschaving, занимает здесь совершенно особое положение. Это слово, подобно большинству эквивалентов в сопредельных языках, очень недавнего происхождения. Этимологически оно отступает от таких наименований, как цивилизация и культура, поскольку не исходит ни из понятия цивильный, ни из понятий выстраивания или выращивания и скорее может считаться прямым переводом слова eruditio [образование; образованность]. Однако связь beschaving со schaven [стругать, скоблить, полировать] в языке давно утрачена. Понятие, которое передает это слово, намного шире, чем, в старомодно-классическом понимании, polijsten [шлифовать]. Обратившись к примерам, которые приводит Woordenboek der Nederlandsche taal [Словарь нидерландского языка], мы видим, что первоначальное значение глагола beschaven – совершенствовать, облагораживать. Ван Эффен говорит, что он «всегда испытывал тяготение к beschavende wetenschappen [облагораживающим наукам]», – каковые должны означать примерно то же, что humaniora, или bonae literae2*.

Существительное beschaving можно обнаружить в нидерландском языке лишь к концу XVIII в. и скорее как nomen actionis [обозначение действия] довольно ограниченного значения, как, например, у Вилдсхюта, который говорит, «что beschaving [обтесывание] и умягчение мужчины возложено на прелестных девиц самою Природой». Примечательное употребление beschaving в значении культурности как состояния встречается лишь в одном месте у Кнеппелхаута: «…его лицо, на котором запечатлелась более благородная культурность (beschaving), чем можно было бы ожидать». Следующей фазы история слова beschaving достигает, когда его начинают понимать как явление историческое, часто в значении просвещенности, как, например, у Якоба Геела: «предполагая, что греческая культура (beschaving) была утрачена»; или у Груна ван Принстерера: «Германская грубость была вынуждена отступить перед римской культурой (beschaving)». А подзаголовок Studiёn over de Noordnederlandsche beschabing in de zeventiende eeuw [Исследования по культуре Северных Нидерландов в XVII в.] к работе Баскена Хюэта Land van Rembrand [Страна Рембрандта] сразу приближает нас к нынешнему словоупотреблению и вполне современному смысловому содержанию этого понятия. Было бы интересно установить, с какого времени понятие beschaving настолько объективируется, что его, как это стало для нас привычно, начали употреблять уже и во множественном числе, говоря о культурах.

Далеко не столь просто, как терминологическая история слова beschaving, которое в