ненужных вещей» Ю. Домбровского, «Кремль» Вс. Иванова или роман А. Никольской «Театр», повествующий о сталинских лагерях, а странички со стихотворением А. Вознесенского «Стрела Махамбета» всей редакции пришлось вручную выдирать из уже отпечатанного тиража. И тем не менее… Именно в «Просторе» раз за разом печатались рискованные вещи В. Каверина и Ю. Казакова, А. Гладилина и Ф. Искандера, а когда в июльском и августовском номерах за 1966 год появилась документальная повесть М. Поповского «Тысяча дней академика Вавилова», в редакцию пришло письмо от Ю. Германа:

Два номера Вашего «Простора» пользуются в Ленинграде необыкновенным, истерическим успехом… Получил два номера на одну ночь — с 11 часов вечера до 10 часов утра. Нельзя ли выслать мне какие-нибудь бракованные экземпляры?.. Вдруг да в редакции завалялась какая-нибудь верстка этих номеров. Вдруг да судьба мне улыбнется.

И именно Ш., этот «природный степняк», — как назвал его Ю. Домбровский, — открыл шлюзы для публикации полузапрещенных А. Ахматовой и М. Цветаевой, О. Мандельштама и Б. Пастернака, А. Платонова и П. Васильева, для крамольных материалов о наследии С. Есенина и М. Булгакова. Журнальные книжки шли нарасхват, и местные власти (их Ш. в письме И. Эренбургу от 7 мая 1965 года назвал «местными надзирателями»)[3315], естественно, гневались, и «Литературная газета» откликалась раздраженными репликами, однако Ш., уже навсегда взяв себе примером «Новый мир» А. Твардовского[3316], упорствовал и стоял до конца.

«Бунтарем не был, но происхождения — казачьего», — так Ю. Герт аттестует строптивца Ш. И пострадал он тоже из-за строптивости — начал в 1974 году печатать триллер Ф. Форсайта «День шакала» о наемном убийце, готовившем покушение на Ш. де Голля и, когда по сигналу из Москвы[3317] номер с первой частью романа велели изъять из продажи, выпустил-таки следующий, за что и был отправлен на пенсию.

Без лишнего шума, вполне вроде бы с почетом — и оставшись депутатом республиканского Верховного Совета, и получив в 1976 году орден «Дружбы народов», а в 1977-м Государственную премию Казахской ССР за сборник повестей «Пресновские страницы», но от любимого дела он был все-таки отставлен.

Трудно, конечно, сказать, перечитывают ли сейчас в России книги Ш. Но в Казахстане память о нем хранится — есть названные его именем улицы и школы в Алматы, в Петропавловске, в родной его Пресновке.

И нам бы надо помнить — все то, что редактор Ш. сделал для русской литературы.

Соч.: Собр. соч.: В 5 т. Алма-Ата: Жазушы, 1981; Соч.: В 2 т. М.: Худож. лит., 1990; Горькая линия. М.: Вече, 2012.

Лит.: Воспоминания об Иване Шухове. М.: Жазушы, 1979; Курова К. Иван Шухов. Алма-Ата: Жазушы, 1981.

Щ

Щеглов Марк Александрович (1925–1956)

Судьба к Щ. была немилосердна: двух лет от роду заболев костным туберкулезом, он все детство, отрочество и юность провел в больницах, диспансерах, здравницах и лечебницах. И школу закончил только вечернюю, и в Московском университете учился как заочник (1946–1951), лишь последние два года перед выпуском проведя на очном отделении (1951–1953).

Я, — рассказывает В. Лакшин, — вспоминаю его то дома, в Электрическом переулке близ Белорусского вокзала, в этой маленькой, узкой, как щель, полутемной комнатке, служившей некогда ванной и заселенной в эпоху коммуналок и «уплотнений», — он сидит, подвернув ноги, на сундуке, с книжкой в руках. То в кабинете профессора Гудзия, где идет толстовский семинарий, и Марк, слегка опоздавший и пристроившийся в укромном углу за этажеркой у самой двери, что-то пишет в зелененький измятый блокнотик. То на скромной студенческой пирушке, где он сразу становится центром дружеского кружка, и гитара ходуном ходит в руках его, и все без слов признают его первенство и в песне, и в шутке, и в завязавшемся вдруг серьезном разговоре. То в редакции журнала, куда он с трудом, громыхая костылями, поднимается по высокой лестнице с рукописью, свернутой в трубочку и болтающейся сбоку на бечевке, чтобы не занимать руки… Но чаще и отчетливее всего я вспоминаю почему-то, как в пору весенних экзаменов он сидит на камнях старой ограды в университетском садике, сняв шляпу, прислонив сбоку костыли, покуривает, слегка задрав голову, с наслаждением щурится на солнце и с добрым любопытством вглядывается в лица тех, кто входит и выходит, хлопая дверью, из здания факультета. Он никого не ждет, не ищет, ему просто радостно смотреть на суетливую, шумную студенческую жизнь и чувствовать себя причастным к ней[3318].

Вполне естественно, что с детства Щ. писал стихи, студентом подрабатывал, сочиняя рецензии на книжные новинки для Совинформбюро и ВОКСа, но по-настоящему с подачи профессора Н. Гудзия дебютировал в сентябре 1953 года, напечатав в «Новом мире» свою дипломную работу «Особенности сатиры Льва Толстого».

И начались три — всего три! — года интенсивной работы в критике.

А время… Вообразите себе сами это еще только оттаивавшее время — когда надо было доказывать, что Достоевский — гений, Блок и Есенин — великие поэты, защищать А. Грина, сражаться с «теорией бесконфликтности» и прочими премудростями социалистического, будь он неладен, реализма, выбирать, «роясь в сегодняшнем окаменевшем говне», книги, истинно стоящие внимания.

Беда Щ. в том, что эти книги были по большей части либо еще не реабилитированы, либо пока не написаны. Нет ни «лейтенантской» прозы, ни «исповедальной», ни «деревенской», ни «городской». И он ищет свое, лишь вызревающее у В. Некрасова и В. Овечкина, С. Антонова и Г. Троепольского, схватывается за «поэзию обыкновенного» в рассказах ныне, увы, позабытого читинского прозаика И. Лаврова.

Ждет, а пока разбирается с тем, что начальство и другие критики выдают за классику, — пишет со всей интонационной почтительностью разгромную статью о бездушном «храмовничестве» в «Русском лесе» Л. Леонова (Новый мир. 1954. № 5), передает во второй выпуск альманаха «Литературная Москва» (1956) трактат-памфлет «Реализм современной драмы», где говорит о пьесах титулованных А. Корнейчука и А. Софронова уже безо всякой почтительности, даже внешней.

И удивительно ли, что А. Твардовский письмом благодарил Н. Гудзия за отрекомендованного им автора, а редактор «Литературной Москвы» Э. Казакевич, получив опасный текст, написал Щ.:

Ваша статья о драматургии кажется мне произведением зрелого ума и нешуточного таланта. <…> При прочтении я испытывал чувство восхищения, давно уже не испытанное мной над критическими статьями. Думаю, что в Вашем лице наша советская литература — может быть, впервые — приобретает выдающегося критика[3319].

Ни антисоветчиком, ни фрондером Щ., разумеется, не был, но инстинкт правдоискательства, который позднее передастся В. Лакшину, И. Виноградову, Ю. Буртину, Ф. Светову, В. Кардину, другим новомировским критикам, настойчиво вел его к несогласию с любого рода казенщиной и фальшью:

Мы — оптимисты, — запальчиво говорил Щ. в статье «На полдороге», — но не будем же становиться ханжами! Еще