и я не знаю, в чьи руки, возможно — именно КГБ, что многое объясняло бы, — попали в конце концов его книги и личный архив[3338].

Так что на память об Э. остались лишь биографическая справка о нем в «Краткой литературной энциклопедии», выразительно подписанная псевдонимом «Г. П. Уткин»[3339], и «Эпитафия», сочиненная И. Голенищевым-Кутузовым:

Здесь прах имлийских мудрецов:

Щербина, Яша и Перцов.

Щербина «негров» обирал —

Их стриг, как мериносов.

Перцов всю жизнь умильно врал,

А Яша — тихо сочинял

Эстетику доносов[3340].

Эренбург Илья Григорьевич (1891–1967)

Извечный русский вопрос — надо ли искать компромисса с властью ради достижения благих целей или достойнее вступить с нею в непримиримую борьбу — раз за разом воспроизводится при всяком разговоре о судьбе Э.

«Единственный разрешенный в СССР космополит» (Е. Евтушенко)[3341], единственный, кому было позволено публично демонстрировать «свою приверженность к современному буржуазному декадентскому и формалистическому искусству»[3342], и, возможно, единственный в стране депутат Верховного Совета СССР, кого любой желающий мог безнаказанно обхамить, Э. и в Оттепель вошел как человек, о котором спорят.

М. Шолохов считал его своим личным врагом, Б. Пастернак презирал[3343], А. Солженицын в грош не ставил[3344], Н. Хрущев называл «проходимцем», а Л. Гинзбург «подхалимствующей фрондой»[3345], Н. Любимов причислил его к ряду «потаскушек, залихватски форсивших своим ремеслом»[3346], тогда как Н. Мандельштам, не нашедшая доброго слова почти ни для кого из своих современников, сказала: «Беспомощный, как все, он все же пытался что-то делать для людей. <…> Может быть, именно он разбудил тех, кто стал читателями самиздата»[3347].

Включаться через полвека в этот спор — пустое. Лучше вспомнить, что именно Э. в мае 1954 года напечатал в «Знамени» повесть «Оттепель», пусть слабую и во многих отношениях конъюнктурную, но давшую имя всему историческому периоду. И что его подписи нет ни «под призывами, составленными в департаменте Ягоды, Ежова и Берии»[3348], ни под гнусными коллективками уже хрущевской или брежневской поры.

Власть его едва терпела, однако же терпела, прибавляя к ордену Ленина за публицистику военных лет (1944), к двум Сталинским премиям 1-й степени за романы «Падение Парижа» и «Буря» (1942, 1948) и к Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами» (1952) очередные награды, выпустив уже после войны два прижизненных собрания сочинений (1951–1954, 1962–1967) и пропуская в печать, правда, со скрипом, с увечьями, но все-таки пропуская, новые сочинения, чтобы тут же на них ополчиться. И еще важно: от каких-либо ритуальных покаяний, столь обычных для литературной практики того времени, равно как и от публичного осуждения других писателей, Э. неизменно уклонялся, так что его компромиссы в годы Оттепели сводились, собственно, к согласию на купюры в тексте и к искусству высказать правду — хотя бы только полправды, четверть ее — так, что она становилась «проходимой».

Ну, и к умению вовремя промолчать, конечно. Зато в случаях, когда это было возможно или почти возможно, за стертых в пыль, оболганных и несправедливо забытых Э. заступался всегда: отказавшись после неудачи со второй частью «Оттепели» (1956. № 4) от беллетристики, он деятельно работает во множестве комиссий по литературному наследству, шлет ходатайства по инстанциям, пишет вступительные статьи к публикациям М. Цветаевой, И. Бабеля, хлопочет об издании О. Мандельштама или о вызволении А. Синявского и Ю. Даниэля из неволи.

Монументальная книга «Люди, годы, жизнь», на протяжении пяти лет печатавшаяся в «Новом мире» (1960. № 8–10; 1961. № 1–2, 9–11; 1962. № 4–6; 1963. № 1–2; 1965. № 1–4) — это, собственно говоря, и есть заступничество за весь XX век, в принципе для Э. не разделимый на западный и советский, энциклопедия того, о чем и читателю следовало бы знать и помнить.

Эту книгу в те годы прочли, кажется, почти все. И прочли, что называется, напросвет. Одни с благодарностью за уроки ликбеза, другие с осуждением за умолчания и чрезмерно сбалансированные, так сказать, суждения. Кто-то — изумляясь дерзости автора, а кто-то, как Д. Самойлов, полагая, что в раскладе советских ролей «была вакансия сталиниста-западника», и Эренбург стал «крайним западным флангом сталинизма»[3349]. Одним казалось, что он чересчур педалирует еврейский вопрос, другим, что, напротив, обходит его стороной.

Многие отзывы — и не столько в печати, сколько в письмах, в разговорах и пересудах — доводили Э. до бешенства. Но он продолжал работать, добавлять, прописывать темные места, и у читателей возникало ощущение, что они знают об Э. всё.

Всё да не всё.

На борьбу за мир во всем мире его отрядил, конечно, лично Сталин. Однако на очередной сессии Всемирного совета мира в Стокгольме 19 марта 1950 года Э. познакомился с Лизлоттой Мэр, женой влиятельного шведского дипломата. И… Счастливые вроде бы в законных браках 59-летний писатель и Лизлотта, которая была на 28 лет его моложе, тотчас прикипели друг к другу — настолько, что называли себя сиамскими близнецами. Лизлотте в Москву ходу, конечно, не было, так что встречались они в Стокгольме, где Э. за 17 лет умудрился побывать 43 раза, или в других европейских городах, куда Лизлотта следовала за своим «Сиамом» — случалось, что и в сопровождении собственного безропотного мужа[3350].

Их переписка полностью пока не опубликована, но важно поправить Д. Быкова, утверждающего, что у Э. «личной жизни вообще не было»[3351]. И важно отметить, что последнее предсмертное письмо Э. адресовано именно Лизлотте Мэр. А дальше похороны, когда, — рассказывает Л. Зорин, —

с утра народное море хлынуло к Дому литераторов. Скорбная очередь начиналась с Поварской, заворачивала на Садовую, а уж оттуда — новым витком — она выходила на улицу Герцена. Последняя была перекрыта, движение было прекращено. Большой зал был набит до отказа, некуда было поставить ногу. <…> Была очевидна непритворность общего глубокого горя, лица в печали стали красивей, одухотворенней, значительней[3352].

Теперь в это трудно поверить. Но это, — подтверждает Л. Чуковская, — были «истинно народные похороны»[3353]. И закончить рассказ уместно, наверное, словами из письма, которое Э. еще летом 1963 года направила Н. Мандельштам:

Ты знаешь, что есть тенденция обвинять тебя в том, что ты не повернул реки, не изменил течение светил, не переломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делал возможное. Теперь <…> видно, как ты много делал и делаешь для смягчения нравов, как велика твоя роль в нашей жизни и