его, сонного: хотелось узнать, как это бывает, ведь прежде я знала только поцелуи родителей и бабушки, сестер и братьев… Ну а то, как Анна и Мия целовали мои руки, и вовсе не в счет! А Клаус…

Я не думала о том, что предаю его — он был мертв уже почти год, а мы привыкли отпускать умерших в бесконечное море, надеясь когда-нибудь встретиться с ними там, за горизонтом, куда рано или поздно уйдем мы все. До той же поры нужно было жить, хорошо или плохо, это уж как получится!

Клаус никогда не целовал меня, как мужчина женщину, только как друга, ребенка, не более того. Даже если я казалась ему красивой, он все равно не воспринимал меня как возлюбленную, а Эрвин, я знала, глядел на меня, не скрывая желания. Он обещал не принуждать меня ни к чему и держал слово, но я-то никаких клятв не давала! А мы, русалки, должна я сказать, не так обременены глупыми условностями, как люди…

У Эрвина оказались теплые сухие губы, чуть обветренные, на щеках пробивалась колючая щетина, но она была даже приятна на ощупь.

Он проснулся почти мгновенно и попытался отстраниться, но я была сильнее. Меня остановила только мысль о том, что я причиняю ему боль, прижимаясь все крепче к проклятой крапивной рубахе! Сама-то я не чувствовала ожогов — сквозь плотный лен ночной сорочки крапива не жгла, но Эрвин…

— Что ты творишь? — прошептал он, и сам, противореча своим словам, привлек меня к себе на грудь. Казалось, боль его вовсе не тревожит.

«А будто не ясно?» — мысленно спросила я, осторожно целуя сомкнутые веки.

— Если ты делаешь это только потому, что я похож на брата, то лучше прекрати. — Он будто прочитал мои мысли и попытался приподняться, чтобы отстранить меня, но не сумел. — Пусти, говорят тебе!

«Почему?»

— Не надо, прошу тебя, — выговорил Эрвин. — Не надо. Я ведь понимаю, ты делаешь это из жалости. Что ты хмуришься? Я не прав?

«Не прав», — покачала я головой.

— Тогда потому, что я похож на Клауса. Но я не он, Марлин. Я совсем другой.

«Я знаю, — кивнула я. — Ты — не твой брат, а русалки — не люди. Мы отпускаем своих мертвых в море и не позволяем воспоминаниям завладеть собою».

— Тем более — не надо, — тихо сказал он, гладя мои волосы. — Уж точно не сейчас, Марлин. В чужом доме, в чужой постели… Я не могу. Я… Просто не могу, и всё тут.

«Ты не хочешь меня?» — спросила я.

— Не в этом дело, — ответил Эрвин. — Ты…

Он прикусил губу, пытаясь собраться с мыслями, прикусил так, что выступила кровь.

— Я никогда не встречал женщин красивее тебя, — выговорил он наконец. — Нет, нет, и это не верно! Только не вздумай меня ударить, а то еще глаз подобьешь, и как я покажусь завтра на людях?..

«Говори уже», — улыбнулась я.

— На самом деле ты не красивая, — негромко сказал Эрвин. — Если приглядеться как следует, ты… Я не могу подобрать нужного слова. Просто… просто люди такими не бывают. Да, у тебя очаровательное лицо, прекрасное тело, роскошные волосы и глаза… Создатель, в твоих глазах можно утонуть! Но ты не человек. Ты настолько чужая, что это пугает!

«Ты боишься или тебе противно? — спросила я. — Ты спрашивал, стала ли я женой твоему брату, и я ответила, но ты ведь не можешь знать, правду ли я сказала! Может быть, тебя отвращает именно это?»

— Нет, что ты, — ответил он. — Нет… Прости, я в самом деле боюсь тебя. Я любуюсь тобой, я говорю с тобой, но мне страшно… Я могу понять, почему тебя ославили ведьмой: ты слишком хороша! Любой мужчина возжелает тебя, едва только увидев, каждая женщина приревнует — поди не приревнуй к такой! Но это не человеческая красота, она… иная, и мне странно, что Клаус не понял этого. Может, виновато колдовство?

Я кивнула и осторожно погладила его по плечу. Конечно, виновато колдовство. Только оно…

— Рядом с тобой мне не страшно, — добавил вдруг Эрвин. — Я боюсь тебя, я сказал, но когда ты рядом, ничто другое меня не пугает. Как так выходит?

Я только покачала головой — откуда мне было знать?

— Я помню это чувство, — продолжал он, — еще с тех давних пор, когда мы были птицами. Это… Я не могу описать, Марлин. Не умею. В груди тянет и болит, и так хочется снова стать человеком… Там, в море, когда ты прикасалась ко мне, все исчезало. Я был собой, не важно, лебедем или принцем, я просто… жил. Ты меня спасла. Я не так силен, как старшие братья, и я не выжил бы… если бы не ты. И теперь то же самое… Вот ты обняла меня, и плечо не болит, и крапива не жжет…

«По-моему, ты сильнее, чем вся твоя родня, — подумала я и крепче сомкнула руки. — Самый младший и самый никчемный, как ты написал, верно? Это неправда. Ты жив вопреки всему, а я не дам тебе умереть теперь, после всего, что ты вытерпел. Уже не ради Клауса — он живет лишь в моей памяти. Ради тебя, Эрвин».

— Давай поспим хоть немного, — сказал он. — Завтра будет тяжелый день. И послезавтра тоже. Ненавижу эти обычаи, но… сперва нужно проводить Михаэля, потом будут чествовать Андреаса, это так…

«Утомляет», — подумала я.

— Долго, — закончил Эрвин. — Не понимаю зачем? Ведь умерший уже не видит всего этого… А те, кто любил его, и так запомнят его живым! Другое дело — коронация, но и то…

Он тяжело вздохнул, а я кивнула: выдерживать эти церемонии было нелегко. Но что поделать, если такова традиция?

9

Мы оказались правы в самых худших своих ожиданиях: Михаэля поминали несколько дней. О, судя по рассказам Эрвина и прочих, он был хорошим правителем, добрым человеком, но я все равно не понимала, зачем так затягивать прощание…

Кажется, братья Эрвина разделяли мое мнение, но сократить эти церемонии никак не могли: прибывшие соседи не поняли бы их.

По-моему, все они тяготились необходимостью снова и снова выслушивать выспренние слова и принимать соболезнования. Хорошо еще, не было здесь безутешно рыдающих жен и детей: и Михаэль, и Мартин не успели жениться и обзавестись потомством. Женаты были только Герхард да Эрвин, и то недавно. Другие, даже самые старшие, покамест воздерживались от женитьбы, и немудрено: не всякая девушка примет супруга таким, каков он есть, и не любая