У него был проект двух книг, очень серьезный замысел, о котором он переписывался с Ролланом, – создать антологии “День мира” и “День Советского Союза”. Из нескольких тысяч газет составители должны были отобрать наиболее характерные события конкретного дня: бракосочетание миллионера, выселение безработного из квартиры и тому подобные вещи для одной книги и блестящие достижения социалистического строительства – для другой. Но при личной встрече они эти планы не обсуждали.

За год до поездки Роллан просил Алексея устроить в Советском Союзе одного венгра – писателя-коммуниста Эрвина Шинко, который в то время нищенствовал в Париже. Алексей эту просьбу выполнил, но тут же и пожалел: дескать, опять кого-то приговорил к смертной казни.

Летом за две недели мы проплыли 5700 километров по Волге и Каме на “Максиме Горьком”. На борту теплохода были только семья, мы с Магдой и охранники. Алексей иногда купался, на берегу разводили костер, жарили шашлыки. Все было как раньше, только чувствовалось, что это не настоящая, не реальная жизнь – как будто мы уже давно умерли. Алексей много времени проводил с внучками, потому что всю зиму мы прожили в Тессели, а они ходили в школу в Москве. Тимоша тоже жила в Москве, Крючков же бывал то в Москве, то в Тессели. Постоянно с нами находились только охранники и шофер Кошенков. Посетителей к нам не пускали. Приблизительно раз в два месяца наведывалась Катерина Павловна, но, побыв пару дней, уезжала обратно. В общем, ссылка с прислугой. При царе так иногда поступали с аристократами. Алексей говорил, что неподалеку от нас, близ нынешней Констанцы, жил в изгнании поэт Овидий.

Лично мне было хорошо, Алексей наконец стал моим и больше ничьим. Мне досталась развалина, в которой мне виделся иногда молодой, сильный и сокрушительный Горький. Общего между ними двумя, молодым и старым, было немного, ну разве что я сама.

Не думала я в 1902 году, когда увидала его впервые, когда в него влюбилась Мария Федоровна, что с ним будет связана вся моя жизнь. И вот, тридцать четыре года спустя, мне досталась живая мумия. Наперекор усилиям медицинских светил я удерживала его в жизни, хотя от меня зависело тоже не очень много. Иногда в Тессели присылали Левина или Плетнева. А однажды к нам завернул Сперанский, отчитался о достижениях Института экспериментальной медицины: мы близки к радикальному продлению жизни, и поможет нам в этом китайская медицина.

Алексей оживился и в тот день чувствовал себя гораздо лучше.

Весной в Тессели приезжали французский писатель Андре Мальро, Бабель и Михаил Кольцов. Разговор шел об антифашистском единстве писателей. Бабель сказал, что участие в мировой войне для СССР неизбежно. Алексей же на это: вопрос только в том, на чьей стороне мы начнем. Все согласились, что потери будут ужасными. В то время Алексей говорил, да и в письмах писал, что в протестах и международном единстве нет никакого смысла, но все-таки надо что-то предпринимать.

Они планировали создание международной “Энциклопедии XX века”, главным редактором которой должен был стать Бухарин. Алексей все еще пытался помочь ему. Мальро перед этим был у Мейерхольда, с которым познакомился в Париже. У Мейерхольда, кроме Бабеля и Кольцова, был также Пастернак, но в Тессели ехать с ними не захотел, хотя Алексей помогал и ему, даже ордер на квартиру выбил. Но как писала Зинаида Гиппиус, Горького ненавидели все, кому он когда-либо оказал помощь. И в этом немало правды.

Когда мы трогательно прощались с Ролланом, то обратили внимание, что он очарован Тимошей. В Тессели ее не было, иначе наверняка в нее бы влюбился Мальро. Еще при жизни Максима, в Сорренто, Алексей Толстой, который гостил у нас вместе с женой, предлагал Тимоше руку и сердце. Но Алексей пристыдил его, сказав, что негоже пятидесятилетнему мужику разыгрывать из себя героя-любовника. После чего Алексей Толстой развелся с женой и женился на молодой секретарше.

Алексей мучительно пытался работать. Иногда ему удавалось, как он выражался, собрать мозги в кучку, но случалось, что он, как парализованный, сидел перед чистым листом бумаги и не мог придумать первую фразу. Когда в мозг не поступало достаточно крови, он не мог даже читать и весь день бродил как потерянный. Или, собравшись с силами, выходил в сад, ковырялся в земле, собирал валежник и разводил костер. Глядя на пламя, на взлетающие вверх искры, он делал вид, будто не замечает охранников.

От дома до Севастополя на машине можно было добраться за два часа, до Ялты – за час, но для того чтобы Кошенков нас туда отвез, требовалось разрешение из Москвы. Алексей, впрочем, не особенно и настаивал. Довольно того, говорил он, что товарищу Кошенкову приходится ездить для нас за продуктами. До моря было всего двести метров, но мы к нему не ходили, потому что обратно приходилось подниматься в гору, и этот подъем давался ему трудней, чем в Сорренто. Никаких зданий поблизости не было. Ближайший сосед жил километрах в двух от нас, но и он куда-то исчез. Иногда неожиданно объявлялись какие-нибудь местные комсомольцы или чекисты, и Алексей добросовестно разыгрывал из себя большого писателя-коммуниста, после чего часами сидел как побитый, не общаясь даже со мной.

Он плохо спал, ночью кашлял, в полусне срывал с себя кислородную маску и, забыв надеть ее, задыхался. Вообще-то, я спала в комнате по соседству, но, бывало, зайду к нему ночью и прикорну поблизости на ковре. Ковер мягкий, персидский, но когда Алексей замечал это, то скандалил, считая, что на полу спать жестко, и мы подолгу ругались с ним.

На его шестьдесят восьмой день рождения приехали Катерина Павловна, Тимоша, Крючков и писатель Всеволод Иванов – все поместились в одну машину. А Петр Павленко, как важный товарищ, приехал в отдельном автомобиле. Бабель рассказывал нам, как два года назад на Лубянке Павленко присутствовал на допросе Мандельштама. Он сам этим хвастал перед Ахматовой и Надеждой, женой Мандельштама. Как утверждал Павленко, Мандельштам во время допроса отвечал невпопад, порол ерунду и смешно поддергивал брюки, чтобы не свалились, потому что у него отобрали ремень. Когда Бабель рассказывал об этом, Алексей не реагировал. Мы тоже читали стихотворение Мандельштама, высмеивающее Сталина. Алексей даже не пытался спасти его, понимая, что только разъярит Хозяина и уменьшит шансы на то, чтобы спасти других.

Присутствие Павленко мы бы еще могли выдержать, если бы он не читал отрывки из готовящегося романа, в котором Советский Союз под мудрым руководством Сталина покоряет Японию. Алексей читку высидел, но при этом едва не свалился со стула. Меня ужасало, что он все еще пытается сдерживаться в присутствии всяческих негодяев. Самому ему бояться уже было нечего, он опасался за других. В таких случаях он говорил: помочь – не поможет, а навредить – может. После читки Павленко похвастался, что они с Эйзенштейном пишут сейчас сценарий для кинофильма об Александре Невском. В этот момент я увела Алексея в постель, а остальные продолжали вежливо слушать болтовню напившегося Павленко. На следующий день он спросил меня, кто из врачей Алексея – лучший, потому что он тоже болен туберкулезом. На что я искренне посоветовала ему крымский климат, который лучше всех докторов.

Мария Федоровна на день рождения не приехала, написала, что врачи опять уложили ее в больницу на сорок дней. Мы не знали, что с ней случилось, я спросила ее об этом в письме, но она не ответила. А недавно, когда мы встретились, она объяснила: суставы.