До того как тетя Рейчел совсем сдала, она иногда гладила Элиссанду по голове, похлопывала по плечу или по руке. Но это было очень давно. До этого момента Элиссанда и не подозревала, насколько ей не хватает ласковых прикосновений. Вир погладил ее лицо, плечи, руки, спину.

И поцеловал ее, погрузив в океан удовольствия. Когда он отстранился, Элиссанда сказала:

— Я хочу больше.

— Больше чего?

— Больше тебя.

Тогда он раздел ее, оставив только пару белых чулок. Ей следовало быть в смертельном ужасе, оказавшись обнаженной в руках мужчины, но она чувствовала лишь небольшое смущение.

— Что я делаю? — бормотал он, целуя ее шею.

Элиссанда дрожала от наслаждения.

— Ты делаешь меня самой счастливой, — шепнула она.

— Ты уверена, что вспомнишь об этом завтра?

— А почему нет?

Вир загадочно улыбнулся и стал прокладывать поцелуями дорожку по ее груди вниз — точно так же, как это делала она. Выдыхаемый им воздух коснулся ее возбужденного соска. Элиссанда напряглась — ощущение было незнакомым, но удивительно приятным и стократ усилилось, когда Вир взял ее сосок в рот.

— Тебя нетрудно сделать счастливой, — усмехнулся он.

Действительно нетрудно. Немного свободы, чуть-чуть безопасности и капелька любви — о большем она никогда и не мечтала.

Маркиз продолжал знакомить ее с новыми необычными ощущениями, и Элиссанда чувствовала себя абсолютно счастливой. Когда же он, наконец, разделся, размер и твердость его мужского естества не испугали ее. Он, несомненно, знает, что делает, хотя она с некоторой тревогой думала о том, что он собирается сделать с ней.

— Я об этом сильно пожалею утром, — тихо сказал он.

— А я нет, — уверенно ответила Элиссанда.

Он чмокнул ее в подбородок.

— Думаю, что ты обязательно пожалеешь, и очень сильно, но, боюсь, я уже не могу остановиться.

Вир завладел ее ртом и лег сверху. Его тело было твердым и горячим. И он... он…

Элиссанда вскрикнула. Она не собиралась кричать, но ей было больно, очень больно.

Поцелуи и ласки должны были сделать этот момент если не приятным, то, по крайней мере, терпимым. Но не сделали. Боль обожгла, причем в самом чувствительном месте.

По ее лицу снова побежали слезы. Почему все и всегда было трудно? Все. Даже этот такой удивительно приятный момент не обошелся без острой боли. Но ведь в этом нет никакой вины ее супруга. Ведь даже в Библии написано, что рожать детей предстоит в муках. Видимо, об этом и шла речь.

— Прости, — дрожа, проговорила она, — мне очень жаль. Пожалуйста, продолжай.

Однако Вир откатился в сторону. Она зашипела от боли и приготовилась вытерпеть что-нибудь еще более неприятное, однако супруг уже встал. Она слышала, как он одевается. Вернувшись, он принес платок, пахнущий Ливаном, и вытер новые слезы.

— Все. Теперь ты можешь спать.

— Да?

— Не сомневайся.

Маркиз укрыл супругу одеялом и погасил свет.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — дрожащим голосом ответила Элиссанда, — и спасибо за все.

Вир тихо вздохнул в темноте.

В серых предрассветных сумерках Элиссанда спала беспокойно — простыня обвилась вокруг ее обнаженного тела, словно змей вокруг Евы. Маркиз прикасался к ней, к ее щеке, уху, волосам. Он больше не станет ее трогать. Но это знание делало недозволенное запретное чувство в высшей степени возбуждающим.

Она повернулась, и на простыне под ней показалось небольшое пятнышко крови. Зрелище заставило его пошатнуться, словно от удара камнем по голове. Он отлично помнил, что было накануне ночью. Но видеть перед глазами наглядное свидетельство и понимать, что она его тоже увидит...

Вир укрыл ее одеялом и отошел от кровати. От нее. Что, черт возьми, с ним случилось? Его план был прост. Браку предстояло существовать только номинально до тех пор, пока не представится удобный момент его аннулировать. Выполнению этого плана тоже вроде бы ничего не препятствовало. Элиссанде он был нужен не больше, чем собаке пятая нога.

И, тем не менее, план провалился.

Маркиз собирался только уложить ее спать, но позволил вероломной девственнице соблазнить его.

Ее кожа была бархатной, волосы — шелковыми, тело — воплощением безумных фантазий геометра, помешанного на кривых и изгибах. Однако не ее прелести стали причиной его падения. Его погибелью стало неподдельное удовольствие, которое она испытала в его компании, наивное пьяное восхищение, которое невозможно было имитировать.

Разумная часть его существа прекрасно понимала, что она пьяна, не отвечает за свои слова, и искры в ее глазах зажжены всего лишь сотерном. Но в ту ночь Виром руководил не разум. Тогда он находился под властью одинокой, обездоленной, откровенно неразумной части своего существа, на которую все еще действовали ее неповторимые улыбки, и которая с готовностью позволила считать бутылку виски достаточным аргументом для потери контроля над собой. Когда Элиссанда с восторгом и обожанием взирала на такого Вира, когда шептала, что он сделал ее счастливой, и прикасалась к нему, словно он был самим Богом, все остальное не имело значения.

Иллюзии, все это иллюзии. Он с радостью поддался обольщению, ложному чувству близости и связи. И если бы не ее крик боли...

Маркиз снова взглянул на спящую супругу. Она беспокойно заворочалась, что-то бормоча.

«— Я хочу больше.

— Больше чего?

— Больше тебя».

И он ей поверил.

Ну и дурак.

В комнате, куда он вошел накануне, лежали ее вещи. Большинство ее пожитков находились в двух больших сундуках, но вокруг валялись прогулочные ботинки, перчатки, шляпки и жакеты.

На письменном столе стояла шкатулка с ее сокровищами. Вир уже просмотрел содержимое. Кроме миниатюры Делакруа там находились вещи, имевшие ценность только для Элиссанды.

Он снова открыл шкатулку и взял свадебную фотографию ее родителей. Такие родственники! Его отец, должно быть, в гробу перевернулся. Вир еще не рассказал Фредди самое плохое из того, что ему поведала леди Эйвери: поскольку Элиссанда родилась через шесть месяцев после свадьбы родителей, никто точно не знал, является ли отцом Элиссанды Эндрю Эджертон, муж ее матери, или Элджернон Эджертон, дядя Эндрю и прежний покровитель ее матери.

Маркиз рассеянно провел пальцем по внутренней стороне края крышки. Его внимание привлекло крошечное отверстие, потом еще одно и еще... Он зажег лампу, открыл шкатулку полностью и принялся ее внимательно изучать.

Снаружи шкатулка была инкрустирована слоновой костью и жемчугом, а с внутренней стороны — обита зеленым бархатом. Внутренняя сторона крышки тоже была обита бархатом, во всяком случае, большая ее часть. Только края были расписаны завитками и каргушами.