вдруг запросился на работу в колхоз. Никакой специальности у него не было, но имелся опыт по руководству людьми, как он заявил председателю колхоза Павлу Николаевичу Говоруну. В первый же день своего прихода на ферму новый заведующий собрал доярок в комнате отдыха и, стоя за столом, опершись на кулаки, мягким, вежливым голосом изложил программу, которой решил придерживаться на нелегком поприще животновода. Он причислял себя к сторонникам всяческих новшеств в колхозной жизни и, если говорить откровенно, не чурался славы, пусть хоть небольшой, тихой, слышной лишь в районе. Нельзя отставать от времени, надо рваться вперед, а не топтаться на месте…

Глаза Трубина казались щелочками, он доброжелательно улыбался, поглядывал на сидевших возле стенок женщин и как бы упрашивал их своим взглядом: «Вы, товарищи, доверьтесь мне полностью, уж я постараюсь, кой-какой опыт у меня есть!» Однако много говорить он не стал да и другим не посоветовал, призвал поднятием своих худых, жилистых рук к тишине и спокойно, неторопливо пояснил:

— Мне, товарищи животноводы, поручено отвечать за ферму, конечно, вместе с вами. И вот что я хочу подчеркнуть: это для меня большое, ответственное дело. Не бумажное, а живое, горячее дело. Ваша обязанность — бидоны молоком наполнять, добиваться выполнения соцобязательств, а моя — решать, так сказать, организационные вопросы, обеспечивать чем надо, за порядком и трудовой дисциплиной следить. И если мы все будем работать с душой, дружно, как одна семья, думать о будущем, то можем стать и фермой коммунистического труда. Нас поддержат. Это уж точно, поверьте моему слову и опыту. Жаль только, что это высокое звание не нам первым присвоят в районе. А ведь прежде всего впервые сделанное и замечается, приносит славу…

И вот то, о чем весной говорил Трубин дояркам, к чему он так стремился, вдруг осуществилось: ферму внешне нельзя было узнать. Навели такой порядок, такую опрятность, какими отличался его собственный дом и двор, где все блистало чистотой. В эти месяцы заведующий проявлял особый пыл, появлялся ни свет ни заря обходительно-вежливый, внимательный, успевал во время дойки постоять возле каждой доярки, шутил, смеялся, подбадривал, сыпал правильными книжными фразами. Правда, с Чугунковой Трубин держался всегда несколько скованно, сдержанно, хоть и не упускал случая выразить ей свое уважение, как знаменитой героине. Обычно он справлялся у нее о самочувствии, сообщал какую-нибудь новость и отходил.

«Вроде старается человек, болеет за общее дело, а почему-то муторно делается на душе от его старания!» — думала она всякий раз после таких встреч с Трубиным.

В последние дни Татьяна Ильинична все больше нервничала, образцовый порядок на ферме почему-то раздражал ее, как раздражали женщины в ярких, кричащих платьях. Проходя по коровнику, она косилась на плакаты и лозунги, на обведенные белилами оконца и недовольно хмыкала, морщась, как от тошноты:

— Во, оформление! Прямо картинная галерея. Третьяковка — да и только.

На третий день после введения новшеств на ферме старая доярка не вытерпела, подозвала к себе Трубина и, едва тот подошел с вежливой улыбкой, с готовностью все выслушать, сказала тихо, но твердо, нахмурившись, глядя себе под ноги:

— Это все показуха, Олег Петрович. Все шик-блеск, внешняя красивость.

На минуту Трубин растерялся, часто заморгал глазами:

— Что — все, Татьяна Ильинична?

— А все эти плакаты, песочек, фикусы, праздничность…

До Трубина наконец дошел смысл ее возражений, уши у него порозовели, как это бывало всегда, когда доярки высказывали ему свое несогласие, — он не любил, чтобы ему перечили.

— Извините, Татьяна Ильинична… Вы что-то не так и не то обобщаете.

— Это ты, дорогой, неправильно действуешь. К чему, скажи на милость, маскарад устраивать?

— Порядок, культуру на производстве вы называете маскарадом?

Теперь Трубин весь залился краской, даже шея покраснела, но, еще будучи секретарем сельсовета, он приучил себя сдерживаться на людях, не ронять в чужих глазах собственного достоинства. Он приободрился, с укором произнес:

— Вы, Татьяна Ильинична, наша слава и гордость, а рассуждаете странно. Не подрывайте, пожалуйста, у людей веру в хорошую, мобилизующую идею. Вы что же, забыли святую истину: идеи, овладевшие массами, становятся великой движущей силой?

— Да в чем истина-то? — с нетерпением перебила его Чугункова, чувствуя, как неприятен ей этот чужой и непонятный человек.

— Надо работать и жить красиво, — как бы набираясь терпения для долгого разговора, пояснил Трубин. — Гремякино благоустраивается, хорошеет, в первые ряды рвется, хочет культурно жить, как в городе… А мы, животноводы, что же? Пример не можем показать? Сделаем ферму, точно игрушку, чтоб все радовало глаз! В этом сегодняшняя наша правда и очередная задача. Учтите и то, что все уже согласовано. Надо смелее заглядывать в будущее. Вот так-то, уважаемая Татьяна Ильинична…

Трубин заметно успокоился. Ему нравилось, как он разговаривал со знаменитой дояркой. Он старался, коль речь шла о серьезном, высказываться точно и деловито, прибегать к фразам и мыслям, почерпнутым из газет. Дома у него хранилась папка с вырезками газетных передовиц и статей по различным вопросам, в том числе и по животноводству. Какой же он руководитель, пусть даже самого маленького коллектива, если не будет претворять в жизнь то, о чем пишут в газетах и передают по радио? С папкой, хорошо знакомой всем взрослым гремякинцам, он обычно приходил на собрания и совещания и, когда выступал, зачитывал выдержки из вырезок. Может, потому его и считали неплохим оратором, охотно предоставляли ему слово.

Пока Трубин пытался вразумить Татьяну Ильиничну, она смотрела на него печально и горестно, как смотрят на беду, на сломанное бурей дерево или нечаянно разбитую тарелку. Ей было жалко этого человека, потом захотелось посмеяться над ним, над его папкой, но она сдержалась, вздохнула и негромко промолвила:

— Эх ты… новатор! Разве ж таким путем ферму сделаешь истинно коммунистической? Разве дело в песочке да фикусах?

— Так надо же видеть главное, Татьяна Ильинична!

— Не мне, а тебе фикусы мешают увидеть главнее в жизни.

— Ну, знаете, Татьяна Ильинична!..

Трубин опять начал сердиться, в его сузившихся глазах как бы застыл пугливый вопрос, обращенный к старой доярке: «Чего поперек дороги становишься? Нехорошо, неразумно!»

Татьяна Ильинична задумчиво почесала в темени Зорьку, — корова вытянула морду, прижмурилась от блаженства, шумно и горячо дышала.

— Эх, Олег Петрович… Жалко мне тебя, не с того конца взялся за дело.

— А вы не жалейте, высказывайтесь до конца! — быстро подхватил Трубин. — Каким путем, по-вашему, мы должны идти к коммунизму? Ответьте, если пошел такой разговор. Где это сказано, что образцовый порядок и чистота не на пользу ферме и вообще людям? Мы все условия нашего соцсоревнования обсудили, с вами я тоже согласовывал, вы поддерживали.