Я киваю, будто знаю, на что он показывает. Но, честно говоря, мы двигаемся очень быстро, и я постоянно разрываюсь между желанием делать записи и осматриваться. А картина открывается очень интересная: мы находимся в сердце базы Alpert & Alpert площадью в три гектара с самым широким ассортиментом металлолома, который я когда-либо видел. Возможно, это не самая большая база в мире (тут с большим отрывом лидирует одна китайская), но она самая разнообразная. Если однажды я проснусь утром и мне вдруг вздумается посмотреть на фотографии стопки рамп[51] из магниевого сплава (используются при погрузочных работах, код ISRI – Wood (Древесина)), я обращусь к Alpert & Alpert. Точно так же, если мне захочется узнать текущую цену на лом тарелок[52], то у них найдется не только цена, но и несколько бочек, готовых к отправке.

Однако здесь мало людей. Да, конечно, персонала достаточно, чтобы принимать, обрабатывать и отправлять все это вторсырье. Но по сравнению с переполненными индийскими или китайскими базами тут обходятся минимумом. Мы ходим между рядами бочек и тюков, не видя ни одного человека. Одна из причин – стоимость рабочей силы в США. Зарплата, страховка и прочие связанные расходы таковы, что Правинбхай Тимбадиа мог бы оплачивать трехмесячный труд всех работников за одну зарплату на базе Alpert & Alpert. Если стоимость рабочей силы в Индии когда-нибудь достигнет хотя бы четверти от уровня Лос-Анджелеса, направление потоков металлолома наверняка изменится. Но при наличии 1,2 млрд жителей, постоянной нехватке рабочих мест и потрясающе низкой (по стандартам США) стоимости жизни в ближайшее время это вряд ли произойдет.

Дэвид ведет меня к большому складу, где хранятся дорогостоящие жаропрочные сплавы. «Хастелой, титан, тантал»[53], – монотонно говорит он, показывая на заполненные ящики.

– Дэвид?

Дэвид поворачивается к стройному, величественно выглядящему, крайне вежливому человеку лет 25 – азиатской внешности, в камуфляжных штанах и дорогом вязаном коричневом джемпере.

– Да, – кашляет он. – Что такое?

Молодой человек дергается от резкого вопроса Дэвида, но он слишком утончен и хладнокровен, чтобы отступиться от своих намерений. Он тут явно не на своем месте: у него небольшой блокнот в кожаном переплете – такого рода вещь, вероятно, никогда прежде не появлялась на базах металлолома. Его интересует вопрос об элементах в «некоторых сплавах».

Дэвид склоняется над дорогим блокнотом с аккуратным плотно написанным – с моего места видно – текстом.

– Окей, – говорит он. – Вот это верно, вот это нет.

Еще несколько мгновений он исправляет химические записи молодого человека, а затем ведет меня «к латуням» и сообщает, что нам встретился «сын одного действительно крупного предпринимателя [в Азии], занимающегося металлургией; семья отправила его сюда учиться бизнесу».

Пока мы с Дэвидом двигаемся дальше, я оборачиваюсь и вижу, как молодой человек садится на перевернутое ведро, кладет ногу поверх другой и тщательно записывает в блокноте указания Дэвида. Да, пожалуй, молодому человеку самое место в офисе, а не здесь.

Между тем Дэвид опускает руки в коробку с желтыми латунными вентилями.

– Похоже, помесь[54], – говорит он мне и проводит магнитом над тем, что держит. – Точно.

– Помесь? – я не совсем его понял, но он уже отошел.

Через несколько ящиков он показывает мне контейнер, наполненный разбитыми тарелками, а чуть дальше – коробку с латунными вазами размером с пивную кружку, дешевыми на вид. У моей бабушки в подвале валялись кучи похожих вещей, которые работники утащили со склада, а она, в свою очередь, украла их у работников.

– Индийская работа. Мы иногда отправляем им Мед, – объявляет Дэвид. – Они возвращают нам его в виде ваз. Все идет по кругу.

Когда я был молодым, наша семейная база-свалка, случалось, покупала по 40–50 автомобилей в день. В основном мы их разбирали: вытаскивали двигатели, отрывали колеса, а потом расплющивали в плоские металлические блины, пригодные для отправки на сталелитейный завод North Star. Помню, как эти машины появлялись на дворе: на одних приезжали владельцы; другие притаскивали на буксире; большинство же привозили на грузовиках-платформах. Бабушка проверяла через окно офиса права владения и выплачивала деньги в соответствии с массой стали в автомобиле.

Не все машины шли в утиль. Порой люди по непонятным причинам бросали вполне исправную машину, а иногда избавлялись от автомобилей с совершенно «живыми» шинами, колпаками, дверцами, хромированными бамперами и другими деталями, которые годились для повторного использования. Мы все равно их плющили – мы же были базой по утилизации, а не автосервисом – однако отец позволял работникам снять неповрежденные части и забрать домой (они бы и без разрешения все равно забирали). После работы я видел эти части – бамперы, рулевые колеса, трансмиссии – на задних сиденьях и в кузовах пикапов, отправлявшиеся в путь к реинкарнации.

Американская индустрия вторсырья в основном занимается не повторным использованием, а отправкой в переработку. Но в США не всегда дела обстояли таким образом: мой прапрадед искал то, что можно было начистить и перепродать. А уж в развивающихся странах, куда идет много американского лома, в Китае, в Индии, по всей Азии и Африке импортеры, открывая прибывший контейнер с металлоломом, перво-наперво ищут то, что можно починить и перепродать, и только потом думают о переплавке. В конце концов, молоток стоит больше в виде молотка, а не в виде куска стали. Однако в странах, где отходы делятся всего на две категории (одни попадают в контейнер для вторсырья, а другие – в контейнер для мусора), это различие в основном утеряно.

Где же контейнер для повторного использования?

Разумеется, на вашей кухне такого контейнера нет. Он неуместен в одержимом идеей морального устаревания обществе, где многие люди просто не могут себе позволить пользоваться четвертым айфоном, когда в мире уже выпустили пятый. Но это не означает, что такого контейнера вообще не существует. Просто он располагается в развивающихся странах, где старые вещи, ранее принадлежавшие американцам, европейцам и японцам, ремонтируются и получают новую жизнь. Такая практика может вдохновляться бедностью, но прагматизм превратил ее в индустрию.