Ловко взбалтывал кумыс в огромном, точно вставший на дыбы медведь, бурдюке, наливал в чашки, разносил по старшинству.

Кумыс пили без конца. Ели мясо. Говорили долго и много. По временам разговор обрывался, и тогда все сидели и слушали голоса птиц, шелест колеблемых легким ветром трав. Потом снова говорили, но каждый был напряжен, каждый избегал упоминаний о Юсупе, о жизни его и о смерти, — это было единственное, что могло вконец испортить еще и не налаженные отношения. Мусулманкул понимал это, понимал и Абиль. Мало-помалу переходили они от пустых любезностей к вещам важным, сокровенным, — к тому, о чем и собирались поговорить.

Мусулманкул слушал вдумчиво, но все чаще поглядывал на расторопного Бекназара и вдруг протянул ему недопитую чашку с кумысом.

— Тебя Бекназаром, говоришь, зовут, свет мой? Отведай кумыс из чашки твоего незадачливого брата, — предложил он негромко.

Бекназар с готовностью подхватил чашку, выпил кумыс с довольным видом.

— Говорят, что лицо — зеркало души. У тебя, свет мой, чистое лицо, и душа, должно быть, чистая… Да будет долгой твоя жизнь, — голос Мусулманкула звучал хрипло и слабо, и не верилось, что это голос человека, привыкшего повелевать, а не просить. От выпитого кумыса Мусулманкул размяк. Горький вздох вырвался из его груди.

— Абиль! Бекназар! Почему вы не бывали у меня в Коканде? — спросил он.

Бекназар посмотрел на Абиля, Абиль — на Алмамбета, а тот, испытывая жестокую неловкость, сидел, понурившись, опустив саженные плечи.

— Правда, не бывали, бек-ата. И не потому, что не было у нас времени, не потому, что боялись, а потому, что повода не было… Мы не такие, чтобы старших не уважать.

Мусулманкул понял. Наклонил голову, потом быстро глянул на Алмамбета и надолго погрузился в размышления.

— Я всегда считал, что без пастуха отары не бывает… Не ошибался, значит… — сказал он наконец и вздохнул еще раз, готовясь приступить к рассказу о своих делах.

— На меня многие точили зубы. Вы, наверное, слыхали, что я поддержал, назначил беком в Наманган негодяя Мирзата. Когда я был в гостях у родственников в Междуречье, он собрал все тюре-коргонское воинство и неожиданно напал на меня. Схватил, связал и связанного привез в орду. А собачий сын Кудаяр, наслушавшись всяких лжецов, действовал с ним заодно. Спасибо, заступилась за меня Джаркын-аим, вызволила. Заговорщики лишили меня всего, что я имел, выгнали из Коканда и не велели туда нос показывать. Но я ведь тоже раб божий. Года не прошло — собрался я с силами, пошел на Коканд. Негодяя Мирзата повесил на городских воротах…

Алмамбет слушал, опустив голову. Абиль не сводил с Мусулманкула глаз. Тот продолжал, все чаще прерывая слова тяжелыми вздохами.

— Врага всегда берегись, не забывай о нем ни на миг. Враг есть враг. Но ежели врагом становится твой же родич, ты узнаешь об этом только тогда, когда стукнет он тебя колотушкой по голове. В прошлом году поднял на меня руку Нармамбет. Он сумел повести за собой не только ташкентское войско, но и конницу из Чимкента, Сайрама, Туркестана, Аулие-Ата. Я вышел ему навстречу с большим войском, со мной был и собачий сын Кудаяр. Ах, собака, сын собаки! Когда войска сошлись лицом к лицу, он, улучив время, воспользовавшись наступившей темнотой, перешел на сторону Нармамбета. Есть, оказывается, подлые псы и среди тех, кто носит ханское звание… Если бы войско узнало о его поступке, такая началась бы сумятица! Но я положился на свое счастье. Я никому ничего не сообщил и двинул на рассвете свои отряды против Нармамбета. Бог меня не оставил, своего верного раба. Разбил я войско Нармамбета в пух и прах. Нармамбет бежал, а подлый пес Кудаяр попал ко мне в руки. Съежившись, как вороватый кот, сидел он передо мной. Мне бы разделаться с ним тогда, освободить престол и позвать из Бухары бродягу Мала-бека! Ослепить бы подлого клятвопреступника, заточить его! Эх, глупая моя голова! Простил я его, ради Джаркын-аим простил, снова посадил на престол. И вот теперь моя доброта обернулась против меня же…

Замолк Мусулманкул и крепко прикусил губу. Молчали и другие. Нечего было сказать в утешение.

Восемь лет правления Мусулманкула для народа были тяжкими. Свои повеления осуществлял он с помощью палачей, действовал насилием, сжал всех в железный свой кулак. Ни с кем не считался. Больше других страдало оседлое население, жители городов, особенно те, кто занимался торговлей. Недовольство росло день ото дня. Беки, которые готовили заговор, умело направляли это недовольство против Мусулманкула. Беки Оро-Тюбе, Ходжента, Ташкента отказывались подчиняться Мусул-манкулу. Вскоре к ним присоединился бек Маргелана Утембай-кушбеги[40]. Кудаяр-хан снова перешел на сторону заговорщиков, хоть и тайно. Но настал наконец день, когда заговорщики выступили открыто. Предводительствуемые Касым-пансатом, ворвались они во дворец, и Мусулманкул вынужден был оттуда бежать после жестокой рукопашной схватки. Собрав остатки преданных ему кипчакских отрядов, он ушел из Коканда, пылая жаждой мести. Он привел своих кипчаков в Междуречье и бродил с ними по горам, искал опоры и поддержки у своих родичей-кочевников.

— Вай, Утембай!.. Вай, Нармамбет! — вскинул голову Мусулманкул. — Одного из вас я сделал правителем в Маргелане, другому отдал во власть Ташкент. Приласкал вас, когда были вы щенками, а когда стали взрослыми псами — на меня же набросились… Погодите, глупцы! — в неистовстве протянул он к сидящему возле него Алмамбету руки с растопыренными, дрожащими пальцами. — Погодите… погодите, безумцы! Всех вас повешу на воротах Коканда!

Алмамбет отпрянул в изумлении. Мусулманкул уже пришел в себя, опустил руки и, помолчав, проговорил устало:

— Сколько быстрых было коней — скакуном не стал ни один… Сколько близких было друзей — братом мне не стал ни один…

Все отчаяние беглеца вложил он в эти слова и продолжал:

— Хоть и не одна утроба породила нас, мы сосали молоко одной матери. Мало возле меня таких молодцов, как вы, мало… Я теперь как волк, который отгрыз себе лапу, чтобы освободиться из капкана.

Покрасневшими глазами глянул на Алмамбета.

— Этот наш брат побывал у меня, и спросил я его тогда, есть ли у него крепкие, надежные джигиты, а он отвечал, что сильнее его никого нет. Э-эх, что там говорить, завел я его в казну, чтобы взял он из нее богатство для себя и своего племени, а он уцепился за гнилой халат… Понял я тогда, что темный ты человек, брат, к жизни неприспособленный…

Алмамбет сидел с виноватым видом. Последние слова Мусулманкула, однако, задели его сильно.

— Вот ты говоришь, Мусулманкул… а ведь каждому свое. Деды наши учили нас,