лицо Кедей-бая пошло морщинами, толстая нижняя губа у него отвисла.

Затрещали черепные кости. Расплющились челюсти, выкатились глаза… Ни крика, ни стона… Темная кровь стекала на помост с седых слипшихся усов…

Жестоким, как волк, был этот человек, и смерть он принял, как волк, не прося о пощаде…

— Искупление! Месть свершилась! Искупление!

Люди на площади почувствовали облегчение, — даже те, кто горел неутолимой местью. Не удовлетворены были только сидевшие в шатре у чайханы, больше всех — Касым-минбаши. Он не дождался желаемого, не услышал стонов боли, мольбы о пощаде и теперь сидел подавленный и безмолвный. Нияз-кушбеги понимал его; чуть заметно улыбаясь, протянул он Касыму пшеничный колос.

— Минбаши… что это?

Касым глянул на него недовольно. У Нияза вид был загадочный, глаза блестели.

— Ну? — не отставал он. — Как это называется?

Теперь уже все в шатре смотрели на колос.

— Кушбеги, как понять вашу загадку? Всем известно, что это такое. Пшеница. Разве вы сами не знаете, кушбеги? — раздраженно сказал Касым.

— Спасибо… — кушбеги сощурил глаза.

Он протянул было колос Кедейбаю, но тут же убрал руку, — видно, не хотел задевать родного дядю хана и подумал к тому же о многочисленных кочевых аилах, которые поддерживали Кедейбая. Обратился к Абилю.

— Ну, а вы скажите, мирза, что это?

Страх мелькнул у Абиля в глазах.

— Пшеница, — ответил он тихо, но произнес это слово не так, как произнес его Касым. Тот сказал "бугдай", Абиль — "буудай"[42]. Нияз довольно кивнул и протянул колос чуть ли не к самому носу Нармамбета-датхи.

— Теперь вы скажите…

Нармамбет брезгливо отвернулся.

— Сами, что ли, не видите? — бросил он.

У Нияза-кушбеги холодом подернуло глаза.

— Я вас спрашиваю, датха. Мне от вас любопытно услыхать…

— Пшеница! — бросил Нармамбет, но произнес он слово на третий лад, как все кипчаки: "бийдай".

— Бийдай! — насмешливо подхватил Нияз. — Вот как! А ведь по этому слову можно безошибочно узнать кипчака, верно, датха?

— Ну и что?

Но Нияз-кушбеги оставил этот вопрос датхи без ответа. Он с поклоном обратился к Кудаяр-хану.

— Повелитель, вы слышали… По одному только слову можно узнать кипчака. Падишах! Если вы хотите мира, счастья, благоденствия своему царствованию, благоволите дать указ вашему минбаши. Ведь падишах знает, что не перевелось еще семя кипчаков, слышал, что даже сюда, на площадь, пробрались они. Дайте указ, и минбаши с легкостью извлечет каждого нечестивого кипчака из собравшейся здесь толпы верных ваших рабов.

Касым-минбаши только теперь понял, что к чему, даже вскочил.

— О падишах! — В голосе его прозвучала мольба.

Кудаяр-хан улыбнулся, посмотрел вопросительно на Кедейбая, но, едва тот открыл рот, заговорил сам:

— Хорошо, пусть минбаши накажет наших врагов, чтобы не смели они впредь посягнуть на нас. Не так ли, дядя? Да будет так…

Воля хана священна. Приказ хана — закон. Кедей-бай-датха покорно опустил голову и прикусил язык.

Но Нармамбет-датха, белобородый, с умными глазами, молчать не собирался, хоть и был ошеломлен. Едва сдерживая волнение, обратился он к Кудаяру.

— Повелитель! Мусулманкул был жесток и кровожаден, я сам изгнал его из орды, невзирая на наше с ним родство. Я сам бросил его к твоим ногам, повелитель. Я поступил так во имя того, чтобы единение и справедливость вернулись в наше государство…

У Нармамбета перехватило дыхание, набрякшие мешки у него под глазами тряслись.

— Повелитель, кушбеги идет на поводу у дьявола. Не поддавайся дьявольскому наущению, повелитель! Язык дьявола сладок, но ядовит, повелитель!..

— Замолчи, кипчак!

Касым-минбаши, скрипнув зубами, ухватился за рукоять кинжала.

— Твоей власти недостаточно, чтобы заткнуть мне рот! Между нами сидит повелитель. Не повышай голос.

Кудаяр-хан слушал молча, нахмурив брови. У прямого и правдивого датхи много раз просил он помощи, поддержки, совета. Много раз обещал ему помнить добро. Но пал теперь жестокий Мусулманкул, нет больше единства у кипчаков. И Нармамбет уже не тот, — старик беспомощный…

Кудаяр-хан отвернулся.

Касым в порыве благодарности припал к стопам хана.

— О падишах, мы только послушное орудие в ваших руках, только меч вашей справедливости, занесенный над головами врагов…

В мгновение ока в руках у всех палачей оказалось по пшеничному колосу. Одетые в черное, двинулись палачи цепью, один за другим, обходить толпу, и каждому подносили колос к лицу.

— Это что?

— Бугдай…

— Это что?..

Смятение охватило всех. Люди в страхе пытались бежать, прятались друг за друга…

— Это что?

— Буудай…

— Что? Повтори-ка…

— Буудай.

Дальше и дальше идут по толпе палачи. Вот один из них остановился возле худого, изможденного человека в полосатом халате. Тот растерянно смотрел на пшеничный колос и молчал. Сосед подталкивал, торопил его, подсказывал:

— Бугдай, говори, Хасанали, ну…

— Тебя кто спрашивает? Стой и молчи! — рявкнул палач и сам поторопил молчащего:

— Ну, живей! Что это?

У Хасанали шевелились губы, но голоса не было. Он попятился было, но палач не отпустил.

— Би… бий…

— Что?!

Палач занес меч над головой Хасанали.

— В чем я виноват? Что я сделал?

Черной тенью надвигался на него палач, огромной черной тенью, несущей смерть.

— Кипчак!

— А-а-а!..

Свистнул тяжелый меч. Повалилось в пыль окровавленное тело.

И снова:

— Это что?

— Бугдай…

— Это… что?..

Шевеля иссохшими губами, горько сморщив темное, блестящее от пота лицо, по-прежнему брел в толпе дервиш, по-прежнему тянул свою песню.

Висит над подданными рок,

Властитель грозен и жесток.

Что скажешь, как поступишь тут?

Приходит, видно, миру срок.

И все тот же пугающий своим мрачным однообразием припев:

О смертный, смертный божий раб…

Дервиша остановил палач.

— Это что?

— Конец добру, — отвечал дервиш, подняв на него тоскливые глаза.

— Ты что болтаешь? Прямо говори!

— Смерть, — сказал дервиш.

Палач угрожающе поднял меч. Дервиш оскалил зубы, и непонятно было, то ли смеется он, то ли собирается заплакать.

Как волк зимой добычу рвет,

Так родич родича грызет.

Что делать? Как мне их разнять?

Быть может, мир к концу идет,—

затянул он, прямо глядя на палача, но словно не видя его, забыв о нем. Потом повернулся, пошел своей дорогой.

— Вернись! — заорал палач.

Дервиш остановился, все так же скаля зубы. Но глаза его ожили, загорелись. Палач ткнул колос дервишу в лицо.

— Говори, что это! Ну…

Ничуть не испугавшись, дервиш тронул пальцем запекшуюся на рукоятке палаческого меча кровь.

— А это что?

Палач не нашелся, что ответить. Дервиш горестно скривил лицо.

— Грех… грех… — забормотал он.

Палач стоял багровый, онемевший и тяжело дышал. Набрякли от напряжения жилы на бычьей шее. Не решался палач убить дервиша, святого дервиша, отказавшегося от всех