войско рассыпалось по невысоким увалам. И вдруг с восточной стороны, из-за холма, хлынула лавина кипчаков, — будто ожило и двинулось вперед поле красных маков, освещенных восходящим солнцем. Дрогнула темная туча ханского войска. Загремели барабаны, схватились за оружие и конные, и пешие. А красная лавина надвигалась неумолимо, неумолкаемый громкий крик несся вместе с нею, и дрожала от топота земля. Отборные отряды сипаев еле успели грудью встретить врага. В шуме и звоне оружия сшиблись два войска и застыли на короткое мгновение. По обычаю, битва должна была начаться поединком двух батыров. Но кипчаки, готовые зубами рвать врагов, ринулись снова всем скопом. Началась жестокая, беспощадная рукопашная схватка.

Красное пламя пожара в черном осеннем лесу… Взметнулась стихия битвы.

Судьба на кону. На кону жизнь. Кто будет повержен? Кто победит? На одном крыле верх одерживают воины, одетые в красное, на другом — в черное. Одни берут натиском, другие — числом. Судьба на кону. На кону жизнь.

Валились убитые наземь, как подкошенные. Обе стороны несли большой урон, но не было, казалось, числа ханскому войску, а ряды кипчаков заметно поредели, — так все слабее и ниже становятся языки пламени, встретившись с водой…

Кипчаки потеряли в сражении более пяти тысяч человек. Кудаяр-хан лишился около десяти тысяч отборного войска. Мусулманкул отступил в сторону гор.

По залитому кровью полю битвы носились жадные грабители, догола обирали мертвых, срывали с них оружие и одежду. А назавтра обрушился жестокий набег на оставшиеся беззащитными селения кипчаков. Кровью и дымом запахло над селениями, и скоро осталось там, как говорит присловье, из твердого — одни лишь камни очагов, из мягкого — зола.

Горело сердце у Мусулманкула, как узнал он о набеге. А что делать? Что? Он растерял силы, и нужно было вновь собирать их, но когда? Где взять время? Мусулманкул повернул назад. Шел с остатками своего войска по ночам, а затем сдался Утембаю-кушбеги и Нармамбету-датхе:

— В чем вина беззащитного народа? Родичи мои, если слушаются вас проклятые собаки, остановите грабеж и насилие. Вот я сам пришел к вам. Кто хочет сводить счеты, пускай сводит их со мной. Не склонил я голову перед своею судьбой, но склоняю ее перед судьбами вдов и сирот. Покарайте меня, убейте меня вы сами. Мужественному смерть не страшна. Об одном лишь прошу вас — не отдавайте меня в лапы проклятому псу. У нас с вами одна кровь. Если выдадите вы меня, пойдет о вас худая слава, пятно будет на вашей чести. Убейте меня сами. Скажите, что наказали меня, убили, пусть успокоятся черные халаты на этом и дадут покой ни в чем не повинному народу… А если… если не убьете меня, братья мои, объединяйтесь, пусть один из вас указывает путь, пусть другой возглавит войско, — попытайтесь спасти кипчаков. Я не стану вам поперек дороги, клянусь. Можете накалить лезвие кетменя и поднести его к моим глазам. Я не закрою их, пусть они лопнут у меня. Тогда и вы успокоитесь, и я тоже. Отвезите меня потом в горы, оставьте меня в лачуге у какой-нибудь одинокой вдовы-старухи. Черные халаты тому виной, я ли, вы ли, но только страшные беды обрушились на кипчаков. Если трудно вам придется, братья мои, если не найдете выхода, приходите ко мне за советом, не гордитесь. Надо нам, братья, вместе подумать о том, как сделать, чтобы не перевелся род кипчаков. Я все сказал…

Они же думали о том, что если выдадут Кудаяру его врага, — смилостивится хан, остановит резню.

Вчерашний грозный повелитель государства стоял обнаженный до пояса и закованный в цепи на высоком деревянном помосте посреди кокандского базара.

Торговли нет, но базарная площадь полна народу. Колышется плотная толпа, блестят на солнце потные загорелые лица. Кое-кто, как видно, попал сюда случайно: эти люди, которых привели на базар повседневные заботы, немало дивятся происходящему, слушают, широко раскрыв глаза и рты, но в разговоры не вмешиваются. Есть и другие, пришедшие на площадь будто по какому торжественному поводу: они не спеша прохаживаются в чистых белых рубашках, в черных халатах, подпоясанных новыми платками, в синих чалмах. Лица у них довольные, глаза блестят, они громко переговариваются. Есть и третьи — те, которых затянул с собою на площадь людской поток; они стоят и смотрят просто потому, что выбраться из толпы и уйти почти невозможно.

— Что будет-то?.

— Казнят его…

— Увидим, что будет. Может, помилует святейший хан.

Один из участников разговора покачал головой:

— Ты, Салимбай, рассуждаешь, как ребенок. Не для того они бились, чтобы потом миловать…

— Ха! — подхватил второй. — Может, хан и помилует, да другие не помилуют.

— У них дело зашло так далеко, что пока один другого не уничтожит, миру не бывать.

Душно. Пахнет пылью. Пахнет потом. Говор, час от часу усиливаясь, волной перекатывается по площади.

Медленно, с трудом прокладывая дорогу в толпе, бредет по базару дервиш, опираясь на свой посох; позвякивают при каждом шаге железные побрякушки на чаше для подаяния, сделанной из тыквы-горлянки. Дервиш будто ищет кого, пугливо и осторожно вглядывается в лица, но едва на него обращают внимание, тут же отворачивается и уходит, негромко напевая:

О смертный, смертный божий раб,

Вокруг себя взгляни!

Безнравственны теперь отцы,

Без совести — юнцы.

Кто скажет нам, как поступить?

Погубят мир глупцы…[41]

Людям дервиш этот уже примелькался. Никому нет дела ни до его полубезумного лица, ни до его грязных лохмотьев, ни до того, что он бубнит себе под нос. Редко кто бросит в его чашку мелкую медную монету, — бросит, не глядя, не прерывая разговор. И дервиш не глядит на подаяние. Не все монетки падают в чашку, иные пролетают мимо, но дервиш не поднимает их, он по-прежнему бредет от человека к человеку, напевая странную свою песню:

О смертный, смертный божий раб,

На землю меч швырни!

Дать мусульманам бы обет:

Вражды меж нами нет.

Но есть вражда, как поступить,

Чтоб мир в согласии мог жить?

Но вот заревели карнаи, и вздрогнула толпа.

— Потомок пророка Кудаяр-хан! Потомок пророка Кудаяр-хан!

Говор в толпе умолк, все повернулись в ту сторону, откуда слышался крик глашатая.

— Счастливый потомок пророка Кудаяр-хан!

В восточных воротах базара показался светло-серый конь, на котором восседал хан. На площади все разом пали на колени, склонили головы ниц, распростерлись в пыли… Мертвая тишина воцарилась на недавно еще гудевшей, шумной площади.