униформе цвета хаки – редкое зрелище в их захолустной деревне. Расходились парочками и группами, беспардонно обсуждая копа, хотя он стоял в пределах слышимости. Гита увязалась за Прити и Прией, делая вид, что идет с ними.

– Он похож на Сунила Шетти[72], – театральным шепотом высказалась Прити.

– Нет-нет, – отозвалась Прия, – на Аджая Девгна[73].

– О, на комплимент это не тянет! – чересчур громко рассмеялась Гита, влезая в разговор. – Ну что, айда за покупками?

Прити с недоумением обернулась к ней:

– Чего? О чем это ты?..

Полицейский встал между Гитой и близнецами:

– Минуточку…

11

Гита остановилась. И ее сердце – тоже.

– Фарахбен? – спросил Гиту полицейский, и она чуть не задохнулась, издав нечто похожее на всхлип. Голова полицейского закрыла для нее солнце. Близнецы ретировались.

– Это я! – сказала стоявшая на веранде Фарах, затем неспешно отыскала свои сандалии и надела их.

Пока она спускалась по ступенькам, Гите показалось, что прошли века. Коп поздоровался с Фарах, соединив руки в приветствии так, что между ладонями у него оказался блокнот:

– Намаскар.

Фарах в ответ поднесла сложенную чашечкой ладонь ко лбу:

– Салам.

Коп взглянул на Гиту, потом в свой блокнот:

– А вы?..

– Гита. – Она тоже соединила на уровне груди мокрые ладони: – Рам-Рам.

– Джай Шри Кришна[74]. Вы одолжили Фарахбен и ее покойному мужу деньги, так? – спросил он, сверившись со своими записями.

– Э-э… только Фарах, – ответила Гита, схватившись за мочку уха. – Внесла один раз за нее проценты в нашей группе заемщиц.

– Ясно, – кивнул офицер и сделал пометку в блокноте, а Гите показалось, что он подписал ей приговор. Но коп уже потерял к ней интерес. – У меня к вам несколько вопросов, Фарахбен. Мы можем поговорить наедине?

Они отошли в сторону, оставив Гиту сражаться с отказавшими легкими. Почти задыхаясь, она огляделась под барабанную дробь собственного сердца. Вокруг играли дети; взрослые, покончившие с делами, пили чай, читали газеты, играли в карты и курили кальяны на верандах. Нервы Гиты были взвинчены до предела, но она старалась идти медленно и размеренно. Прошла мимо женщины, которая обрывала ветки нима для чистки зубов и складывала свою добычу в корзинку. Около дома Гиты двое мальчишек внимательно разглядывали валявшуюся у обочины дохлую собаку. Но Гиту поразило не столько их оживленное любопытство по отношению к тушке, сколько то, что они стояли слишком близко – никто из ее соседей не стал бы прикасаться к трупу, они всегда вызывали домов – подкасту далитов – с южной окраины деревни, если нужно было забрать мертвое животное, чтобы снять с него шкуру, или труп человека, чтобы отнести его на погребальный костер. Впрочем, удивление мелькнуло и пропало – от лихорадочных мыслей о том, какие вопросы сейчас задает Фарах полицейский, ее отвлекло кое-что другое. На один ужасный миг Гите почудилось, что дохлая собака – это Бандит. Но уже в следующую секунду неугомонный шельмец с радостным лаем выскочил из-за калитки, бодро размахивая хвостом, и она вздохнула с облегчением, мозг заработал в нормальном режиме. Гита поняла, что босоногие мальчики не разглядывают дохлую собаку, а собираются ее унести, и это означало, что они домы. Но для такой работы оба все-таки были слишком малы.

Бандит кружил у ног Гиты, тявкая и подпрыгивая. Гита хотела его приласкать, но тут к ним устремилась какая-то женщина, заколотив одной о другую подошвами снятых чаппал[75], которые она держала в руках.

– Брысь! Пошел вон! – закричала женщина на Бандита. Она была в сари с накинутым на голову вместо дупатты нижним его краем.

Бандит ее проигнорировал, и она снова захлопала подошвами чаппал. В носу у нее поблескивало кольцо, но браслетов на запястьях не было.

– Все в порядке! – сказала Гита. – Это моя собака.

Женщина озадаченно кивнула, не спуская глаз с Бандита. Ее замешательство было вполне понятно: в таких деревнях мало кто позволяет себе держать домашних питомцев, поскольку лишний рот в доме никому не нужен. Животных здесь кормили только из практических соображений.

– Ну, лучше уж эта, чем та, – женщина указала подбородком на дохлую бродячую псину, над которой роились мухи.

– Вы кого-то ищете? – спросила Гита. – Я здесь живу, всех знаю, могу подсказать.

– Нет, я тут по своему делу. – Сандалии незнакомка по-прежнему держала в руках.

– О, вы у нас в деревне работаете?

Женщину вопрос как будто позабавил:

– Не то чтобы на постоянке. Прихожу, когда позовут.

Бандит ускакал взглянуть на павшего сородича, засуетился вокруг мальчишек, путаясь у них под ногами и мешая.

– Бандит! – позвала Гита. – Отстань от них!

Мальчик помладше наклонился его погладить.

– Эй! Не смей! – резко крикнула женщина.

– Не бойтесь, – сказала Гита, – мой пес не кусается.

– Дело в другом. Это мои сыновья.

Значит, женщина тоже была из домов и запретила ребенку прикасаться к Бандиту, чтобы он не осквернил вещи Гиты, к которым относился и пес.

– Ядав, я сказала, не трогай его!

Когда Гита была школьницей, учитель загонял учеников-далитов на задние парты, и обедали они отдельно. Многие родители были недовольны распоряжением панчаята об интеграции далитов в систему школьного образования, но деревенский совет настаивал, поскольку этого требовал государственный закон. С формальной точки зрения незаконно стало также запрещать далитам доступ в храмы и к общественным колодцам, но эти аспекты сегрегации остались, и панчаят ничего не сделал, чтобы их искоренить. В третьем стандарте[76] у них была тихая девочка-далит с двумя косичками, которую Гита считала частью своей компании: они обедали по отдельности, а играли потом все вместе, и если девочке хотелось пить, кто-нибудь из подруг открывал для нее кран, потому что все знали, что ей нельзя к нему прикасаться.

Никому тогда и в голову не приходило, что девочка-далит может быть умной.

Но в один прекрасный день она – Гита уже не помнила ее имени, отчего еще больше чувствовала себя виноватой, – получила высшую оценку на экзамене по математике. Это так разозлило их одноклассника из высшей касты, что он объявил девочку мошенницей. Учитель его охотно поддержал, пообещав разобраться, ведь все знали, что хариджаны[77] ничего не смыслят в науках (такова уж их природа). Загвоздка была в том, что признаков жульничества найти так и не удалось, девочка никак не могла списать ответы, потому что в школе не хватало учебников и ей с еще двумя учениками-далитами их попросту не выдали. Но мальчика из высшей касты это не убедило, он запел оскорбительную песенку, которую все, включая Гиту, подхватили. Там было что-то о том, что от девочки воняет, поскольку Гита помнила, как на припеве все зажимали носы.

Достижения девочки в учебе ничего не значили – она была успешной ровно настолько, насколько ей позволяли быть таковой (впоследствии Гита и сама прочувствовала нечто подобное на собственной шкуре). А на школьной площадке вступил в действие негласный закон: тот,