обнимку с неизменной тыквой. На ней была белая сальвар-камиз[65], украшения отсутствовали. Белый шарф-дупатта покрывал ее голову, но черные волосы заметно посвечивали сквозь тонкую ткань. Фарах улыбалась. Едва войдя в дом Гиты, она скинула дупатту на плечи и закружилась на месте:

– Мне ужасно идет образ безутешной вдовы, согласна? – Фарах, вскинув руки, закачалась в танце: – У меня в носу нет кольца! У меня в носу нет кольца! – Она была в таком хорошем настроении, что даже не шикнула на Бандита, наоборот, наклонилась к нему погладить по загривку: – Привет, псинка-апельсинка!

Бандит не зарычал, но и на спину не завалился, не подставил пузо, бессовестно требуя дальнейшей ласки, как делал обычно, а стоял и молча на нее поглядывал.

– Эй, да он вроде как меня видит! – весело удивилась Фарах, но наткнулась взглядом на искаженное лицо Гиты и поумерила прыть. – Что с тобой? У тебя, что ли, живот болит? Ну-ка присядь, Гитабен. – Она потянула хозяйку дома за собой и усадила на кровать.

– Нам капец, – сказала Гита, спрятав лицо в ладонях. – А также пиндык и звездец.

Ее так давно все вокруг считали убийцей, что она и сама успела забыть о том, что никого никогда не убивала. Сомнений у нее не было: выпутаться из этой передряги им обоим уже не светит – что могут сделать две деревенские женщины против властей со всеми их ресурсами?

Фарах встала на колени возле кровати, сомкнула ледяные пальцы на запястьях Гиты и попыталась отвести ее руки от лица. Гита сопротивлялась, но Фарах победила. Она заглянула Гите в глаза, заставила посмотреть на себя. Разбитые скулы и нижняя губа уже запеклись у нее кровавой коркой, синяки вокруг глаз приняли зеленовато-желтый оттенок. Фарах явно шла на поправку.

– Нет, с нами все будет в порядке, Гитабен. Все будет отлично. Дело сделано. – Фарах встала; зашуршали траурные одежды. Она принялась прохаживаться туда-обратно по комнате, как весь день делала Гита, но ее мысли были заняты более практическими задачами. – Они уже забрали тело.

– Кто? – машинально спросила Гита.

Фарах махнула рукой:

– Кто-то из до́мов[66]. Все очень похоже на алкогольное отравление, потому что Самир блевал перед смертью, но я все-таки кремирую его как можно скорее, просто на всякий случай.

Гита с удивлением взглянула на Фарах. Раньше она не придавала этому значения, но сейчас до нее вдруг дошло:

– Ты же мусульманка!

– Ну и что? – пожала плечами Фарах. – Ты думаешь, мой пьянчуга был праведником? Можешь не сомневаться: если он не попадет в Джанну[67], то уж точно не из-за кремации. И в любом случае пусть горит синим пламенем!

Сама Гита не была слишком религиозной. Она ходила в индуистские храмы по большим праздникам, но у нее в доме не было уголка для пуджи[68], а что еще важнее, там никогда не бывало гостей, которые могли бы ее упрекнуть в отсутствии такового. Зато ее мать была искренне верующей. А может, и нет… может, это привычка заставляла ее каждый день зажигать в лампаде с топленым маслом фитилек, скрученный из хлопковой ткани, и перебирать зернышки джапа-малы[69], перечисляя мириад божественных имен, по одному на каждое зернышко…

Однако сейчас Гиту охватила тревога. Не потому, что некая высшая сила отныне будет ждать удобного момента, чтобы как следует покарать ее за содеянное, а потому, что она переступила некую мистическую черту. Потому, что возомнила о себе больше, чем до́лжно. Они с Фарах не только решили поиграть в богов, решающих судьбу смертных, но и теперь вот еще нарушили правила погребального ритуала. И почему-то ей казалось, что последнее хуже первого, потому что первое как раз можно было, приложив некоторые усилия и совершив пару моральных кульбитов, оправдать поведением Самира – его угрозами, пороками и домашним насилием.

– Что скажут люди?.. – начала она.

– Мы не можем позволить закопать его, – перебила Фарах. – Вдруг у кого-то потом возникнут сомнения в причине смерти? В «Си-Ай-Ди»[70] такое постоянно показывают – вдову покойного начинают подозревать задним числом в дхокебази[71], и все такие сразу: «Ой, нет, как же так, улики пропали!» А у нас тут – опа! – жертва-то мусульманин, значит, вдову удастся прижучить, потому что покойника можно выкопать обратно.

– Эксгумировать, – машинально поправила Гита.

– Ну, типа, да. Без разницы. По-любому, у Самира тут из родни никого не осталось, а сколько у нас всего мусульман в деревне? Трое было, минус один. Я что-то сомневаюсь, что Карем придет ругать меня за то, что я устроила Самиру неправильные похороны. – Фарах бодро пощелкала пальцами. – Да и если что, я всегда могу сказать, что в конторе подписали не те бумажки или что домы всё напутали. Вот видишь, Гитабен, нам осталось самое легкое. Самое трудное ты уже сделала.

– Нам вообще не надо было этого делать. – Гита вдруг заметила седую прядь у виска Фарах и поняла, что эта женщина может быть не такой уж и молодой, как ей казалось.

– Нет, надо. – Брови Фарах сошлись на переносице. – Слушай, все уже сделано. Пословицу помнишь? Что толку плакать, когда птицы склевали все поле.

– А как же твои дети? – начала Гита. – Они…

– Они поплачут и заживут лучше прежнего. Нам всем будет лучше. – Фарах погладила ее по голове. – Не забывай: теперь, когда Самир сдох, никто не заберет наши деньги.

– Дело не в деньгах, – пробормотала Гита и подняла голову – Фарах, стоявшая перед ней в белом, походила на божество, от нее как будто распространялось сияние. Реветь при ней Гита не собиралась, но в глазах стояли слезы. – Зачем нам деньги, если остаток жизни мы проведем в тюрьме?

Склонившись над Гитой, Фарах посмотрела на нее странным взглядом. Странным и будто бы насмешливым:

– Дело именно в деньгах, Гитабен. С самого начала дело было только в них. Отдохни, поспи – и сама поймешь. – С этими словами Фарах ушла, переступив через Бандита и оставив Гиту оцепенело сидеть на кровати.

* * *

Полиция приехала довольно быстро – раньше, чем Гита ожидала, но позже, чем она надеялась, потому что ожидание было мучительным и неотступным, как сотни комаров после дождей, принесенных муссонами. Фарах, насколько ей удалось узнать из сплетен у колодца, отказалась от медицинской экспертизы и потребовала вернуть ей Самира в течение суток для подготовки к погребению по мусульманскому обряду. Однако далит, который готовил тело к похоронам, человек, принадлежащий к низшей касте вне древних варн и, соответственно, не боящийся осквернить себя прикосновением к мертвому телу, похоже, перепутал Самира, несмотря на обрезание, с другим покойником, индуистом, в результате чего мусульманин превратился в три горсточки праха и оказался в погребальной урне, каковую самоотверженная Фарах, снявшая кольцо