– Не могла бы ты в следующий раз прийти ближе к одиннадцати? – шепчет мне Мелли, дочь бакалейщика. – Знаешь, я против тебя вообще ничего не имею, но в прошлый раз мне пришлось выслушивать комментарии относительно того, что я якобы разговаривала с тобой чрезмерно ласково и дружелюбно. «Она хороший покупатель!» – оправдывалась я. А после этого в городе стали говорить, что моя благосклонность была куплена. Поэтому если ты в магазине будешь единственной клиенткой, нам обоим будет спокойнее, понимаешь?

– Понимаю, но не знаю, смогу ли это устроить. С каких это пор стало предосудительным быть замужем за мужчиной, который держит под замком преступников?

– О, – уклончиво мямлит Мелли. – Я думаю, это что-то вроде особенности наших жителей. Они искали повод выступить против императора, и теперь он у них есть.

Каждый раз, появляясь в городе, я прихожу к квартире, в которой живет повар со своей женой, и стучу в дверь. Но мне никто не открывает. Когда расспрашиваю соседей и прохожих, мне говорят, что видели здесь жену повара только вчера. Или сегодня утром? Во всяком случае, она вот недавно проходила по этой улице. Тогда я пишу письмо и прихожу к их квартире в третий раз. В этот раз, как и ожидалось, тоже никто не открывает, поэтому я закидываю послание через прорезь для писем в двери.

Все эти дни мои мысли вращаются вокруг ключа, за который держится жизнь моего отца. При всем желании я не могу придумать, о каком предмете мог говорить филин. Что на самом деле хорошо, поскольку мне не придется принимать решение относительно этой вещи, если она вдруг окажется в моих руках.

Вот как все будет: если Король-Призрак проснется, врата в Царство призрачного времени снова будут открыты, и это поможет безумным древним ведьмам и колдунам обрести новую силу. Они нападут на императора еще более ожесточенно и агрессивно, нежели сейчас, тем самым вовлекая Амберлинг в ужасную войну. Мой отец вряд ли сможет предотвратить это, ведь даже тогда он не смог помешать мятежным волшебникам сотворить злодеяния. Так что, если я найду ключ, мне придется его уничтожить. С другой стороны, мне не хочется, чтобы над моим отцом и дальше довлело проклятие. Не могу же я позволить ему спать вечно? Его душа даже не может бродить вокруг, пока она привязана к подставке для яйца, пресс-папье или прихватке.

Стоит признаться, что именно моя нерешительность является истинной причиной того, что в течение этих пяти дней я никак не могу наполнить миску снегом и перед сном отнести ее в свою башенную комнату. Я хочу знать, где находится этот ценный предмет, который филин зовет ключом, но не сейчас. Лучше через пару-тройку дней, а может, и недель. Но на шестой день меня начинают терзать угрызения совести. И вот вечером я-таки приношу таз со снегом в башенную комнату, и в поздний час, когда остальные уже спят, сажусь при мерцании свечи перед тазом с талой водой и скептически смотрю на ее гладкую поверхность.

Мысленно прошу свое отражение показать мне предмет, к которому привязана жизнь моего отца. И пока я занята тем, чтобы не чувствовать себя ужасно глупо, пытаясь реализовать этот план, блуждающий взор срабатывает – на удивление быстро. Тени и размытые контуры мелькают на поверхности воды, а в моей голове раздаются приглушенные голоса. Пока я, застыв от шока и не смея шелохнуться, пристально вглядываюсь в происходящее на поверхности воды, голоса становятся настолько четкими, что у меня получается кое-что разобрать.

– Я горжусь тобой! – слышу я чей-то голос. Произносимые слова я воспринимаю так же, как и голос филина: они звучат в моей голове, словно часть моих собственных мыслей. Мне до сих пор безумно страшно, но в то же время очень любопытно, кто говорит в моей голове, поэтому я наклоняюсь вперед, так что кончик моего носа едва не касается воды. В миске с водой многого не разглядеть. Я словно смотрю через крошечную замочную скважину. По краям черным-черно, а посередине что-то происходит. Все такое маленькое, словно находится очень-очень далеко, но в то же время – реально.

Я изо всех сил напрягаю зрение и, кажется, вижу какой-то зал, в котором друг против друга стоят двое мужчин. Я осторожно вдыхаю и пытаюсь еще больше вникнуть в представшую перед моим взором картину. И, когда мне это удается, сердце начинает бешено колотиться от волнения. Один из этих двух мужчин – Испе́р!

– Так мы договорились? – с вызовом спрашивает Испе́р. – Ты должен дать мне слово!

Я сразу понимаю, кто другой мужчина. Все в нем внушает страх: почти подавляющая мощь, как если бы он был великаном, который с половиной горы в руке собирается убить вас.

– Я буду делать то, что должен делать для своей Империи, – отвечает император. – Буду использовать каждый маневр, который представится, чтобы исполнить твои пожелания. Этого должно быть достаточно.

– Это не обещание, – говорит Испе́р. – Как только ты пойдешь против моих желаний, я перестану играть роль, которую ты мне навязываешь. Я серьезно.

– Ты уже не ребенок! – восклицает император. – Ты не можешь просто решать, когда нести ответственность, а когда – нет.

– Я и сейчас несу ответственность. Просто не так, как того хочешь ты.

Глаза императора вспыхивают от гнева – но, возможно, это всего лишь отблеск свечей, отражающийся в воде. Изображение становится более нечетким, и я снова концентрируюсь на поверхности воды, чтобы не пропустить ответ императора:

– Ну хорошо! – громогласно провозглашает тот. – Я обещаю. Но эта девица навсегда останется в прошлом. Договорились?

Мое сердце перестает биться. Оно затихло. Молчит, и я умру, потому что сердце не издает ни звука!

– Да, договорились, – слышу я голос Испе́ра, такой нежный и мягкий, как если бы говорил мне «Я люблю тебя». Но он не знает, что я его слышу, и явно произнес нечто совершенно другое: он пообещал отцу, что эта девица навсегда останется в прошлом. И эта девица – я! В прошлом останусь я…

Я задыхаюсь. Хватаю ртом воздух, уверенная в том, что мое сердце остановилось и прямо сейчас я упаду замертво. Свеча мерцает, изображение в воде исчезает, а сердце издает очень громкое «Бум!». Оно, наконец, вспоминает, как должно биться, но от этого все мое тело охватывает дрожь.

«Обычно люди видят в отражении тревожные вещи, понять которые не в силах, – говорила моя добрая фея. – И только мудрые волшебники могут их истолковать. Всем остальным эти образы несут лишь несчастье и огорчение».

Неужели я неправильно истолковала увиденное? Боже, как я надеюсь на это!

Я встаю, открываю окно и выливаю воду на улицу. Конечно, она замерзнет еще до того, как достигнет земли. Теперь мое сердце колотится так, словно ему непременно нужно наверстать упущенное. Голуби, которые с момента визита Испе́ра постоянно поджидают за окном, желая попасть в башенную комнату, проносятся над моей головой и приземляются на кровать. Я сожалею, что решила использовать блуждающий взор. Колдовство – дурацкая вещь, когда срабатывает. Я могу только поздравить Випа и мою фею с их бездарностью в этих делах.