Но если смотреть внимательно, если разворачивать слои шелка медленно, то становится заметно, что не изменилось ничего, кроме умения останавливаться. Взрослая любовь — это всегда выбор. Под лёд проваливаешься, только если твёрдо решил провалиться под лёд. Примерно как политкорректный секс: хочешь ли ты, чтобы мы разделись и легли в постель, хочешь заняться любовью? И всегда можно ответить «нет», одеться и уйти. И даже когда ты уже по пояс в ледяной воде, даже когда по шейку, сил достаточно, чтобы выбраться. Как тебе будет после этого — другое дело, неделю проваляешься в жару или два месяца, вопрос выживаемости. И дальше тоже только выбор и воля: с кем жить, быть ли верным, иметь ли детей. Никто уже не выскакивает из-за угла и не решает за тебя, никто не лишает шанса на отступление. Хорошо ли? Скучно ли? Не грешишь ли, отказываясь?

Не знаю. Но хотя бы понятно, что сам сделал со своей жизнью всё это — и ясное лицо, и лёд в волосах, и вьюн над водой.

Нравился за то, что золотой. За то, что юный, большой, уязвимый, временами пьяный. За то, что под кожей близко голубые вены и красные сосуды, за то, что плечо не прокусить, такая плотная кожа, но можно процарапать когтями. За всё, что я могла с тобой сделать, да не захотела, за всё, что хотела бы, да не судьба. За интеллект и открытость, за бархатные тёмные места здесь, здесь и здесь. За доброту — особенно.

Нравился за талант и жестокость. За упрямство, шрамы, серебро на пальцах и скверный характер. За стальные руки и любопытство, с которым рассматривал каждую. За точность в словах и жестах, за удовольствие, которое мог доставить, — за это особенно. За честность, которая разбивала стеклянных женщин на красивые солнечные осколки, и за уважение к этим останкам.

Нравился за красоту. За тотальное внимание к миру и за отчуждённость от него, свойственные хорошему зеркалу. За использование секса в качестве ключа ко всем возможным реальностям. И возрастное превращение из блудливого полуэльфа в обыкновенного мужика — особенно.

А любить — не любила.

Иногда кажется, что мужчины из прошлого превращаются в ангелов-хранителей. Несколько злых и гоповатых, но какие уж есть.

Однажды у неё снова делаются слепые глаза — слепые для всего, что рядом, глядящие только на одного, который пока далеко. Нет даже шали, но она явно покрывает волосы бабьим шерстяным платком, перекрещивает концы на груди и затягивает узел за спиной, становясь кургузой. Ей ведь идти, точно уже пора идти к кому-то босиком, в отсыревших от дождя юбках, с каким-то гостинчиком в узелке, вроде хлеба и конфет. Нет дела до тех, кто остаётся, до тех, кто попадается на пути, до всех, кто перестал быть целью.

Но ангелы, ангелы-то всё видят. Звонят друг другу, коротко переговариваясь злыми голосами:

— Опять?

— Опять.

— Вот коза. Кто он, такой же мудак, как обычно?

— Да уж не сомневайся.

— Вроде меня?

— Похлеще будет.

— Что, хуже, чем ты?

— Зря я тогда не набил тебе морду всё же.

— Никогда не поздно попытаться.

— Да ладно. Делать-то что?

— Чего там. Смотри, чтобы оделась нормально, опять подхватит ангину на месяц.

— Уследишь за ней. Дура.

— Дура. Я тоже пригляжу.

Ничего из этого она не узнает, но кто-то из них подберёт её на дороге, когда всё кончится, и она опять превратится в каменный столбик. Завернёт в куртку, отнесёт в тепло, выслушает. Даст отогреться, в очередной раз наблюдая все стадии: как разговорилась, как затосковала, как замолчала. Как стала чему-то улыбаться и с рассеянной лаской кормить с руки хлебом и конфетами тех, кто рядом. Как перестала смотреть в глаза и медленно потянулась за вытертым шерстяным платком.

* * *

Тень новой любви делает женщину лёгкой и растерянной, как обосравшийся грудничок. Вроде бы сразу легче, избавилась от противной тяжести прежних переваренных бабочек в животе и готова к новой инвазии. А всё-таки смущена. Лежит голышом на спине, улыбается, дрыгает ножками, вся перемазана золотистым — миленько, но как-то не по себе.

Ещё ничего не случилось, но понятно, что скоро произойдёт, её будто выставили на ветер, на край, на порог (уже можно уйти от фекально-младенческих ассоциаций и ребёнка радистки Кэт, распелёнатого на подоконнике). Потеряла интерес к прежним зависимостям и по этому случаю чувствует себя одинокой — но уже не совсем свободна, уже уплотняется из предчувствий новый объект и новое солнце показывает краешек на горизонте.

И тут хорошо бы ей уйти наискосок, немного вбок от привычной линии жизни, вьющейся от любви к нелюбви и снова к любви. Но где же взять храбрости, чтобы переместиться в другую систему координат, и где взять воли, чтобы отказаться от привычных приманок? Всё это она знает о себе и потому чуть грустна, покорна и похмельна. И всё-таки улыбается.

Любовь моя, ярко-жёлтый, цвета лимонов, синиц, мёда и осенних листьев.

Любовь моя, фиолетовый, цвета молний в бархатную ночь.

Любовь моя, серый и розовый, цвета пыли, иерусалимского камня и пустынных закатов.

Любовь моя, жгучий красный, горячий даже сквозь веки, не изменившийся и за десять лет.

Любовь моя, полосатый, пахнущий мягкой игрушкой и молоком.

Не каждому хватит жизни, чтобы собрать хотя бы радугу, и что тут можно сказать, кроме банальностей: не трать время на тех, кто не даёт чистого цвета; сохраняй тех, кто даёт; и жил напрасно, если не был никому ни синим, ни серебряным, ни золотым.

* * *

Из детей, которым запрещали жаловаться, получаются люди, неспособные к сочувствию и поддержке. Ему всегда говорили: «Сам виноват, избаловался, не ной, а сделай что-нибудь». Теперь он подрос и сам так научился.

На ваше «мне плохо» он ответит:

«Как ты смеешь ныть, когда безногим инвалидам еще хуже?»;

«Это полная фигня, пройдёт»;

«Соберись, тряпка»;

«Ха! Вот у меня…»;

«Ну а что ты хотел при твоём поведении?!».

И никаких шансов достучаться. Даже если у вас случайно нет ног, вам приведут в пример жизнерадостных паралитиков, которые не шевелятся совсем. Когда же стряслось объективное и недувусмысленное горе, он просто отстраняется и пропадает: «Я же ничем не могу помочь, чего зря сопли распускать». Он, правда, всегда рассказывает о своей готовности поддержать делом, но почему-то именно вы всегда оказываетесь недостойны его усилий. Где-то там у него жизнь, полная благотворительности, оказанной малознакомым людям, вам же достаётся только идиотский оптимизм: «Всё фигня, справишься». Его проблемы при этом невероятно значимы, даже самые мелкие. Пусть в детстве его никто не понимал, но сейчас настоящие друзья просто обязаны выслушивать многословные жалобы. И кивать, гладить по плечу, подтверждать его ценность, обнимать. Словом, совершать те бессмысленные глупости, в которых он им отказывает.