С матерью Варвары получилось донельзя просто. Саломея позвонила в дверь и ей открыли.

Женщина.

Какая-то неправильная женщина. Не высокая и не низкая, не полная, но и не худая, неопределенного возраста и внешности такой же. И вроде бы нельзя сказать, что женщина некрасива, напротив, она вполне миловидна, но стоит отвести взгляд, и лицо ее исчезает из памяти.

– Саломея? – спросила она низким густым баском. – Вы очень на нее похожи…

– Или она на меня.

– Или она на вас. – Женщина посторонилась. – Проходите. Его… сейчас нет… сегодня нет.

– А где он?

– Уехал.

– Куда?

– Не знаю. – Женщина махнула рукой. – Он давно уже не говорит. Чужой человек… наш брак был ошибкой, и если бы не Варенька, мы бы эту ошибку исправили. Хотя… его вера запрещает разводы.

– Его?

– И моя тоже, только меня сложно назвать действительно верующим человеком. – Она улыбнулась, и невыразительное лицо ее сделалось почти красивым. – Но вы же не о нем хотели спросить. О Варваре… она теперь с вами.

– Да.

– И вы знаете ее историю? Возьмите тапочки.

Старая квартира, обжитая, с потертым линолеумом на полу, с обоями, которые переклеивались лет этак десять тому назад. Старая мебель. Старый ковер.

Чистота и запах свежего хлеба.

– Хотите молока? Я пряники испекла, а их лучше с молоком. Меня Анной звать.

– Знаю, – улыбнулась Саломея.

От молока она не отказалась, ровно как и от пряников.

– Всегда сама делаю… мед, патока… лучше магазинных получаются. Варечка очень их любит… вы не могли бы…

– Конечно.

Пряники передать несложно.

– Она хорошая девочка… взбалмошная очень, капризная… в этом есть моя вина. Он всегда был к ней так строг, а я вот баловала. Мне хотелось стать хорошей матерью. Своих у меня нет… но Вареньку я всегда считала своей, с тех пор, как на руки взяла… она была такой крохотной и постоянно плакала. А он злился… он тогда совсем страшным был. По жене горевал очень, потом уже придумал себе эту глупость, будто она была ведьмой… решил, что и Варенька тоже.

Она тяжко вздохнула.

– Варенькин дед просил отдать ее… а он… он ее никогда не любил, но не отдал.

– Почему?

– Не знаю. Может, мстил им так, а может, боялся, что ведьмой вырастят. Он все пытался Вареньку спасти. С младенчества в церковь таскал, заставлял молиться. Да только она упрямая… пару раз и за ремень брался, но тут уж я встала. Сказала, что если не одумается, заявлю в милицию. Он испугался… тогда бы дед точно своего не упустил. А может, не милиции, старика боялся… он был таким… даже меня в дрожь бросало. Но дед Вареньку любил очень. Часто к себе брал… и она к нему шла…

Интересно.

Помнится, Варвара о деде рассказывала неохотно.

– Дед ей покупал все, чего только хотела, а он злился. Тронуть не смел, но говорил… порой такое говорил…

– Вы терпели.

– Терпела. Я ведь хотела ее удочерить, а он не позволил. И получилось, что если бы развелась, то Варенька осталась бы наедине с ним. Он бы не разрешил нам видеться. А так я могла хоть что-то сделать…

Анна мяла клетчатый передник, точно сомневаясь, стоит ли говорить.

– Что вы знаете о ее… мужьях?

– Немногое.

И взгляд отвела.

– Понимаете… к ее выпускному они совсем рассорились. Он требовал, чтобы Варвара в монастырь ушла… глупость неимоверная! Так она и сказала, а он с каждым днем становился все более нетерпимым… кричали друг на друга. Срывались постоянно. Невозможно стало жить!

Анна разгладила фартук.

– И когда Варвара ушла, он ее проклял. Сказал, чтобы не возвращалась… она же пригрозила судом. Он ведь ее квартиру продал. Дед Варваре завещал, только ей тогда пятнадцать исполнилось, сама распоряжаться не может. А он… он взял и продал… деньги монастырю пожертвовал. На благотворительность… сказал, что квартира проклятая и деньги тоже… Варвара, конечно, когда узнала, плакала, она очень на эту квартиру надеялась. Но дома все равно не осталась… нет, она мне звонила, когда знала, что его дома нет. Несколько раз заглядывала, только что это за встречи, когда постоянно прислушиваешься, не идет ли кто…

Клетки на фартуке Анны были яркими, черными и красными, и она водила пальцем, переходя от клетки к клетке, находя в этом постоянном движении успокоение.

– Помню, среда была… по средам он в храме работает. Добровольно. И меня звал, но я отказалась. Вы не подумайте, он не фанатик. Его, конечно, огорчает, что я не разделяю веры… точнее, разделяю, но не так глубоко верю, как он. Но никогда не настаивает. Я ему безразлична.

Печальная улыбка.

И вздох.

– А вот Варвару он заставлял, хотя ей в храме не нравилось. Но тогда определенно была среда, я затеяла блины, и тут звонок в дверь. У Вари были ключи, но она все равно звонила, повторяя, что это – чужой дом. А гости сами ключами дверь не открывают. И я сразу поняла, что она пришла… уже три месяца не появлялась, звонила только.

Варвара стояла на пороге, с тортом в руках и букетом желтых хризантем.

– Его нет? – спросила она вместо приветствия.

– Нет.

– Тогда держи. Это тебе. Я, правда, не знаю, какие цветы ты любишь.

– Всякие. – Анна приняла хризантемы, огромные, пушистые и невероятно яркие.

Муж поймет, от кого они, и скандал устроит. Или не скандал, но замкнется, нахмурится и будет бродить по дому тенью. Скандалы Анна переносила не в пример легче.

– Пустишь?

– Заходи. – Она посторонилась и торт взяла. – Блинов хочешь?

– Хочу.

Варвара выглядела хорошо. В красной кожаной курточке, в брючках черных, как он решил бы – слишком узких, облегающих.

Откровенных.

В белой блузке с кружевным жабо.

– Прости, что давно не заглядывала. – Она коснулась губами щеки Анны. – И звоню редко…

– Ничего.

Главное, что с ней, суматошной ее девочкой, все в порядке.

– А здесь ничего не меняется. Знаешь, мам, сколько я себя помню, все такое же… – Варвара провела ладонью по старым обоям. – Ремонт бы сделал, что ли… для разнообразия.

– Некогда ему.

– Да, конечно. Он при храме занят. Там батрачит за спасибо, а здесь некогда… бросила бы ты его.

Анна лишь покачала головой: не бросит. И Варвара это прекрасно знала. И дело вовсе не в любви, потому как ее никогда между ними не было.

В привычке. В укладе, который не должен быть нарушен. В ее одиночестве. Его легче переносить рядом с другим человеком. Он тоже одинок, пусть и не дает себе труда признать это.