Одна из капсул открылась. Двое врачей склонялись над молодой темнокожей женщиной, лежащей внутри. Глаза ее были закрыты, а по щеке и лбу тянулась рваная рана. Один из гнейсов подвинулся, и Мэллори заметила перевязь на ее левой руке. Откуда она взялась? Была изначально? У местных врачей не было бинтов; скорее всего, они считали перевязку варварским пережитком прошлого. Кивнув на нее, они что-то негромко обсудили, а потом один из них разрезал бинты карманным лазером. Осмотрев ладонь, они обратили внимание на отсутствующий мизинец, а потом аккуратно уложили ее руку ей на живот и закрыли капсулу.

Стало понятно: проснутся люди не скоро. Мэллори отвернулась; у стены рядом с большим креслом стоял столик, на котором светился планшет. Забравшись в кресло с ногами, словно ребенок, Мэллори устроилась по-турецки.

– Чей это планшет? – спросила она.

– Местный, – отозвался Ксан, глядя в пол. – Корабельный журнал.

– Откуда ты знаешь? Тоже выучил инопланетную письменность?

– Немного, но журнал с Земли. Он на английском, – спокойно ответил Ксан.

Мэллори взяла планшет, мыслями возвращаясь к текущей ситуации и всем связанным с ней вопросам.

– Станция не нападает на разумных существ, – вслух сказала она. – Так почему она сбила шаттл, даже не дав им пристыковаться?

– Ты же предупреждала Вечность, что кого-то могут убить, да? – спросил он.

– Да, разумеется. Она бы не удивилась, если бы на шаттле оказались люди с плохими намерениями.

– Значит, нам остается только ждать.

«Нам». Только когда Ксан сказал это, Мэллори осознала, что всегда разбиралась с проблемами самостоятельно. Одиночество глодало ее, но сейчас напряжение схлынуло, и с плеч упал камень.

– Остается только ждать, – тихо повторила она, включила планшет и нашла список выживших. Среди них не было знакомых имен – кроме последнего.

«Твою мать. Это она».

С колотящимся сердцем Мэллори отложила планшет. Ее резко перестало волновать, уговорит ли Адриан станцию отправить их с Ксаном на Землю.

«Сначала Адриан, теперь это».

«Может, еще не поздно сбежать?»

11. Адриан und die Autorität

Адриан Кэссерли-Берри не любил снег. Еще он не любил собак, чай с сахаром, людей с творческими хобби и всех, кто побрился налысо по собственной воле.

С самого детства он вел список нелюбимых вещей. Начал писать его на обложке школьной тетради, а когда кончилось место – купил на распродаже отдельный блокнот и продолжил каталогизировать неприязни.

Сам он считал себя достаточно позитивным человеком. А список вел только потому, что его никто не слушал. Кроме блокнота – тот всегда был готов одолжить свое ухо. С Адрианом никто не считался: ни в школе, ни в лагере, ни в церкви. Если нужно было выбирать, никто не становился на сторону Адриана. Даже когда его мнение совпадало с большинством, в итоге все равно выбирали что-то другое.

Как-то летом, когда ему было шестнадцать и он только-только перешел в старшую школу, отец нашел блокнот со списком нелюбимых вещей. Он предложил Адриану не зацикливаться на отрицательных сторонах жизни и написать лучше что-нибудь хорошее. А потом пошел на кухню и записал его к психологу. Доктору Вудсу.

Тогда список пополнился еще и отцом.

Доктор Вудс оказался старым светлокожим мужчиной. Очень худым, с тонкими седыми волосенками, зачесанными так, чтобы прикрыть блестящую лысину. Он сказал Адриану то же, что отец, – нужно думать позитивно. Только за совет пришлось заплатить сотню долларов (отец потом рассказал о цене). Но еще доктор Вудс предложил найти себе какое-нибудь новое хобби и направить все силы на него.

Адриан попытался возразить, что в его списке есть и положительные вещи – например, ему очень понравилась тупая рожа Марка, которого застукали за списыванием на биологии.

– Шаденфройде – не самая положительная эмоция, – хмурясь, заметил доктор Вудс.

– Шаден… что? – переспросил шестнадцатилетний Адриан.

– «Злорадство». Изначально термин пришел из немецкого языка. Он означает радость, связанную с неудачей других. Например, когда наказывают одноклассника, которого ты не любишь. Я так понимаю, вы с Марком не дружите?

Адриан не ответил. Даже не посмотрел на него.

Доктор Вудс резко вскинул голову.

– Адриан. Ты меня слышишь?

– Так это чувство можно описать всего одним словом? – спросил он, продолжая смотреть в никуда.

– Да, немецкий этим и хорош. Но ты понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать?

– Да, – ответил Адриан и все оставшееся время продолжил отвечать односложно.

Не стал даже спорить, когда доктор забрал у него блокнот и пролистал его, зачитывая вслух и отмечая, как плохо влияет на Адриана такой негативный взгляд на жизнь.

Адриану было плевать. Его мир перевернулся, что-то сломалось в нем, треснуло, словно яйцо, из скорлупы которого высунулся открытый клюв новорожденной птицы.

Он до сих пор не выбрал язык, который будет учить в школе. Тяжелый труд его не интересовал, и он всегда был круглым троечником. Его все равно никто не слушал; зачем учить второй язык, на котором его будут игнорировать? Но в учебном плане было строго прописано нужное количество часов, а выпуск все приближался. Изначально Адриан записался на французский – он был первым в списке доступных иностранных языков, поэтому он его и выбрал. Но на следующий день после приема у доктора Вудса он позвонил в школу и попросил перевести его на немецкий. До этого он ни разу ничем не интересовался, и методист изумленно согласился.

Немецкий поразил его. Каждое слово было наполнено смыслом. Он видел в них красоту – практически магию.

С началом учебного года он бросился изучать немецкий со страстью, удивившей отца, учителей и даже его самого. За несколько недель он ушел далеко вперед по программе и пожаловался учительнице немецкого, что хочет заняться и другими языками тоже, но официально выбрать может только один. Подумав, фрау Беккер вспомнила про языковые клубы, собирающиеся по вечерам после школы. Она предложила вступить в клуб немецкого языка, а над остальными подумать.

Он записался сразу во все.

Теплого приема он не дождался, но и выгнать его не могли. Он узнал, какие книги им задали прочитать, и самостоятельно нашел курсы онлайн. А когда начал преуспевать во всех языках, за которые брался, его возненавидели только сильнее. Но его это не волновало. В шестнадцать лет он нашел свою единственную любовь.

К сожалению, университеты не интересовались троечниками, которые нашли свое призвание в одной-единственной сфере, да к тому же так поздно. В языках он оказался практически гением, но остальные предметы сдавал абы как. (Домашнюю работу он не столько делал, сколько переводил на другие языки. На некоторых учителей это производило впечатление, на некоторых – не очень.)

Когда выяснилось, что в хороший университет ему путь заказан, ненависть к власть имущим вернулась, и он завел новый список для неприязней. Но в этот раз, развлекаясь, Адриан выдумал свой личный язык.

Два года он отходил в посредственный колледж, но благодаря усердной учебе перевелся и окончил местную высшую школу. А потом удивил всех, поступив в магистратуру в Дьюкский университет. Там он получил диплом лингвиста, благодаря которому попал в преподавательский состав Университета Северной Каролины города Эшвилл, где познакомился с суровым миром академической политики.

Сам концепт политики всегда его поражал: язык в нем